Понедельник - день тяжелый. Вопросов больше нет - [24]

— А кто вас знает, — буркнул глава семьи, старательно намыливая руки «красным маком». — Почему Зоя меня не дождалась? Одна пообедала?

— А она не обедала, — уже с едва уловимой трагической ноткой в голосе объяснила жена.

Христофоров кое-как ополоснул лицо и, принимая поданное супругой полотенце, еще раз доказал всю свою проницательность:

— Ну говори, что с ней?

Марья Павловна вытерла слезы и тихо сказала:

— Влюбилась!

Христофоров засмеялся:

— Только-то! Ну, это невелика беда. Не последний раз.

Жена сделала предостерегающий жест и добавила:

— Замуж собралась.

— За кого?

— За своего Васю. За кого же!

— За Каблукова? А ну, позови ее.

Зоя, войдя, встала у стены, заложив руки за спину.

— Я слушаю, папа.

— Мать правду говорит?

— Правду.

— За Каблукова?

— Да.

— Ты хорошо подумала?

— Да.

— Ты его любишь?

— И где жить будете и на какие средства?

— Мы рассчитываем…

— Меня не интересует, на что вы рассчитываете. Только рассчитывайте, пожалуйста, на себя.

Юрий Андреевич сел к столу, налил рюмку, выпил, крякнул, закусил селедочкой.

— Мать, давай, что там у тебя сегодня…

Зойка с удивлением и даже с растерянностью смотрела на него.

— Папа! Значит, ты не возражаешь?

— Я? Возражаю? Какое, позвольте вас спросить, уважаемая Зоя Юрьевна, право я имею возражать? Вы, не спросясь родителей, познакомились, без спросу объяснились, обо всем договорились… При чем же тут мы, старые дураки? Возражать? Да чтобы вся Краюха начала болтать: «Христофоров поперек дочерниного счастья встал. Христофоров — домострой! Христофоров — феодал!» Зачем мне это нужно?!

Марья Павловна слушала мужа со страхом. Она чувствовала — спокойный тон не к добру, скоро Юрий Андреевич взорвется, начнет кричать непонятные злые слова, бить посуду, судорожно схватит пузырек с каплями Зеленина и, весь мокрый, повалится, задыхаясь, на кушетку. Так бывало уже дважды — в декабре 1947 года, в день денежной реформы, и в первый год их совместной жизни, когда муж увидел, как молодой инженер леспромхоза Крючкин, проводив Марью Павловну до дома, поцеловал ее на прощанье…

И она не ошиблась. Юрий Андреевич бросил тяжелую мельхиоровую ложку прямо в рюмку. Хрусталь прощально звякнул, и осколки засверкали на хлебе и селедке. Христофоров порывисто встал. Он старался произвести как можно больше различных шумовых эффектов: ударил спинкой стула о стену, скинул на пол, как будто невзначай, нож и вилку, уходя из столовой, хлопнул дверью так, что в горке жалобно задребезжала посуда. Звуки доставляли ему удовольствие и распаляли его.

Марья Павловна со злым шепотом накинулась на дочь:

— Ну, чего стоишь, дура! Убирай! Вывели отца из себя. Он сейчас тебе еще покажет.

Она опять не ошиблась. Христофоров молча вошел в столовую. Это было последнее затишье перед ураганом. Тайфун начался с низких тонов.

— Спасибо, доченька! Спасибо! Удружила! — пока еще своим голосом заговорил Христофоров. — Вырастил доченьку!

Тут уже послышались скрипучие ноты.

— А все ты! — накинулся он на супругу. — Ты! «Доченька, доченька, моя маленькая, неразумная…» Вырастила дуру! Молчать!

Никто ему не возражал. Жена наблюдала за улицей, — не дай бог, если соседи услышат скандал. Зойка как вошла, так и не тронулась с места, стараясь не смотреть на отца. Но он еще громче крикнул:

— Молчать! Я вам говорю — молчать! Вот тебе мое последнее родительское слово — не откажешься от своего Васьки-дурака, уходи из дома. Уходи! И чтобы ноги твоей тут больше не было.

— Хорошо, папа, — спокойно сказала Зойка. — Я уйду. Сегодня же. Немедленно…

Она выбежала в сени. Христофоров бросился в ее комнатку, застучал ящиками комода, начал выкидывать вещи. Полетели чулки, белая кофточка, книги.

Потом раздался рев. Юрий Андреевич появился в столовой с фотоснимком в руках.

— Смотри, мать! Смотри… Полюбуйся на зятя. Прочитай, что написано: «Моей единственной ласточке. Люблю. Твой до гроба Вася». Ласточка! Знает, сволочь, какое гнездо у этой ласточки…

Но и у Зойки характер был решительный. Услышав эти слова, она вплотную приблизилась к отцу и тихо сказала:

— Отдай!

Христофоров порвал карточку на мелкие кусочки, бросил дочери в ноги.

— Получи!

Зойка не возмутилась, не кинулась на него с криком, а только презрительно посмотрела на его красное лицо с торчащими, как у кота, усами.

— Я тебе, папа, этого никогда не прощу. — И повернулась к матери: —Мама! Разреши взять твой чемодан…

* * *

Марья Павловна в окно увидела, как Вася Каблуков, давно, очевидно, поджидавший Зойку в садике, взял у нее чемодан, подхватил любимую под руку, и они зашагали, ни разу не оглянувшись.

После ухода Зойки программа Юрием Андреевичем была выполнена полностью: он бил посуду, кричал, принимал капли, весь мокрый, валился на кушетку, хрипел, стонал.

Потом в доме установилась зловещая, звенящая тишина. Сильно пахло валерьянкой.

В полночь Юрий Андреевич начал канючить:

— Для кого я старался? Для кого ночей недосыпал, лишней рюмки не выпил, в одних брюках хожу десятый год… В отпуск ни разу не ездил. Другие, вроде Стряпкова, каждый год в Сочи, в Гагры, в Кисловодск. А я, кроме краюхинской минеральной воды, ничем не лечился…

Он так настроил себя на жалостливый лад, что не выдержал и заплакал.