Понедельник - день тяжелый. Вопросов больше нет - [22]

— Не Яков, а Петр!

Но Таню сбить не удалось. Читать список президиума являлось ее второй специальностью, и она хорошо поставленным голосом бодро отпарировала:

— Я сказала вполне ясно: Каблуков Яков Михайлович!

В зале засмеялись, где-то в заднем ряду тихонько захлопали и, словно устыдившись неуместных аплодисментов, туг же притихли.

В президиуме братья сидели рядом, как живая иллюстрация оптимизма и смертельной усталости и тоски.

Петр, несмотря на свои пятьдесят лет и седину, с озорными, веселыми глазами, доброжелательно улыбался залу.

Яков выглядел старше лет на десять, хотя был моложе Петра. Он как сел, подогнув ногу под стул и опустив глаза на руки, лежащие на коленях, так и просидел все собрание, не подняв головы.

После третьего оратора председательствующий торжественно-радостно объявил:

— А теперь разрешите, дорогие товарищи, предоставить слово нашему дорогому земляку…

Когда утихли наконец аплодисменты и Петр получил возможность начать речь, у Якова Михайловича все внутри похолодело.

Петр сразу овладел залом. Он говорил без бумажки и даже не совсем гладко, но с такой простотой и убежденностью, так увлекательно, что аплодисменты возникали чуть ли не ежеминутно.

Сидевший сзади Якова Михайловича городской архитектор Беликов восхищенно сказал:

— Вот это оратор!

Яков Михайлович обернулся и злобно шепнул:

— Не мешайте! Неужели тише нельзя?

Петр много поездил по миру — бывал в Америке и Европе, дважды летал в Китай и Индонезию, но он, рассказывая, ни одного раза не сказал «я», употреблял преимущественно число множественное: «Когда наша советская делегация…»

Наконец наступил желанный для Якова Михайловича день отъезда брата. В квартиру Якова Михайловича проводить Петра приехали краюхинские руководители. Председатель горсовета спросил:

— А почему тебя, Петр Михайлович, в депутаты не мы избрали? Непорядок.

— Я человек подневольный, — пошутил Петр.

— Мы этого больше не допустим, — решительно заявил председатель. — Следующий раз ты от нас пойдешь…

«О господи! Этого еще недоставало!» — с тоской подумал Яков Михайлович, а вслух сказал:

— Беспременно. Глядишь, и мне, как депутат, поможешь мою нору сменить.

— Ничего себе нора, — засмеялся Петр. — Три комнаты со всеми удобствами.

Больше месяца после отъезда гостя Якова Михайловича терзали знакомые, предполагая, что доставляют ему этим удовольствие:

— Как братец? Что пишет? Будете писать, передавайте привет…

Каблукову хотелось с кулаками бросаться на людей, а приходилось улыбаться, обещать:

— Как же, обязательно передам, беспременно.

Петр написал только одно письмо, тотчас же по приезде в Москву. Благодарил за хороший прием, попросил, чтобы Вася обязательно приезжал к ним на каникулы. Больше писем не было, а приходили, как и раньше, телеграммы четыре раза в год — на Первое мая, под Новый год, на Октябрьскую и двенадцатого августа — в день рождения Якова Михайловича.

Эти вежливые телеграммы хотелось растоптать, они жгли Каблукову руки, но каждую он долго носил в бумажнике, при случае показывая знакомым бланк с крупными красными буквами: «Правительственная».

Если бы Каблукова попросили объяснить мотивы его ненависти к Петру, он вряд ли сумел бы это сделать. Перепуталось много разных чувств: честолюбие, уязвленная гордость. Яков Михайлович давно решил, что он гораздо умнее Петра, опытнее в житейских и даже государственных делах. Петру просто больше повезло.

Однажды, не выдержав распиравшей его ярости, он при жене и сыне заявил:

— Ловкач он! Нахватался верхов — и все. Колупнуть бы его поглубже…

И добавил, как всегда, чьи-то загадочные слова:

— Молния всегда по высоким предметам ударяет.

Вася вскипел и начал горячо защищать дядю, биографией которого всегда восхищался. Увлекшись, он не заметил, как обидел отца.

— Ты где был, когда дядя Петя в Испании воевал? Сидел дома, выхаживал редиску? А когда он в тылу у немцев эшелоны сваливал? Ты сидел на броне… А когда он учился, жил на стипендию, ты…

За четверть века семейной жизни Елена Сергеевна ни разу не видела мужа в таком бешенстве. Случалось, в гневе, он колотил посуду, выкрикивал злые, обидные слова, но таким он никогда еще не был. Нос у него побелел, глаза скосились. Он подскочил к двери и бешено закричал:

— Вон из моего дома, тварь! Ну!

Вася месяц жил у приятеля, и только уговоры и слезы матери заставили его вернуться домой.

Но самое обидное Каблуков услышал совсем недавно. Его постоянный недруг Стряпков, ядовито усмехаясь, сказал ему:

— Знаешь, как тебя называют? Есть, говорят, такое дипломатическое понятие — «персона грата». А про тебя говорят — «персона брата».

Вот сколько обид причинил Петр!

А тут еще директор завода фруктовых вод и слабоалкогольных напитков растравил начавшую было затягиваться рану.

Только пройдя несколько шагов, Каблуков припомнил последние слова Сидорова: «А у вас, говорят, перемены! Что ж, давно пора… Сколько же можно!» Это о чем же он намекнул? Неужели решили Анну Тимофеевну утвердить?

Еще один тяжелый удар за сегодняшний, такой скромный день. Каблуков втайне надеялся, что именно его, Якова Михайловича, учитывая его ум, опыт и, конечно, родство с Петром, пригласят и попросят: «А как вы, Яков Михайлович, насчет того, чтобы поруководить… Мы поможем, конечно…»