Помпеи - [77]

От гладиаторских шуток нечего, конечно, ожидать аттической соли. Они бывают грубы и непристойны, но иногда довольно забавны. У гладиаторов было в обычае рядом со своим именем выставлять число своих выступлений и побед (извинительное тщеславие побуждало их почти всегда ставить знак равенства между обоими событиями). Об «эдикте» Прима уже говорилось. Келаду и Крескенту, записным волокитам, которые, по-видимому, не прочь были прихвастнуть своими победами, товарищи не давали прохода: Крескент именуется «господином ночных девиц» и «запоздалым их врачевателем», Келада дразнят, что он «предмет девичьих воздыханий» и «краса девиц».

Среди этих немудрых надписей есть несколько сразу останавливающих на себе внимание, настолько выделяются они из своего окружения: это стихи из вергилиевой «Энеиды» и воспоминания из Горация: гладиатор нацарапал на стене имя его возлюбленной Лалаги. Греческие имена, во множестве встречаемые в надписях, не всегда, видимо, были псевдонимами; среди гладиаторов здесь были люди из Греции и с Востока, знавшие по-гречески; вот кусок гомеровского гекзаметра, вот греческие слова, транскрибированные по-латыни; любопытна надпись: еврей, вероятно александриец, вспоминает в своем горьком заключении о Библии и дважды выписывает название первой ее книги — книги бытия (Genesis), сопровождая это слово эпитетом «megiste» («величайшая»).

Авторы таких надписей должны были чувствовать себя среди товарищей-гладиаторов сиротливо и одиноко. Им было душно в этом тяжелом воздухе жестоких профессиональных интересов, грубой шутливости и невзыскательных романов; и если эти люди знали лучшее прошлое и злая память воскрешала перед ними «былой блеск их судьбы, занятия наукой, родной дом, семью и друзей — все, что не суждено им было больше увидеть», то именно в этих душах, слишком утонченных для гладиаторской школы, постепенно нарастало и зрело то неистовое отчаяние, которое видело и находило выход и утешение в одной смерти. Крайности сходятся: гладиаторская жизнь была невыносима и для диких и грубых варваров-военнопленных, привыкших к ничем не ограниченной свободе. Именно эти люди изобретали самые неожиданные и страшные способы самоубийства. Сенека оставил рассказ о двух таких потрясающих случаях: гладиатор, с которого не спускали глаз, покончил с собой в уборной — единственном месте, где он оставался один; оружия при нем, разумеется, не было; он удушил себя, засунув в горло губку, надетую на палочку и употреблявшуюся для самых грязных надобностей; другого везли в амфитеатр в сопровождении стражи; он притворился спящим, голова его опускалась все ниже и ниже, наконец, он просунул ее в колесо между спицами (колеса были высокие, значительно поднимавшиеся над кузовом) и сломал себе шейные позвонки. Бывали случаи, что люди, попавшие в гладиаторскую школу, умирали, передушив руками один другого.

Чрезвычайно любопытна надпись — только одно имя философа Сенеки, выписанное красиво, хотя и с пропуском букв (пропуск, впрочем, дополнен). Сенека был единственным человеком в римском обществе, который возмущался гладиаторскими играми: «Человек священен для человека, — пишет он, — а его убивают на забаву и потеху». Как далеки мы от золотого века, когда «жалели бессловесную тварь. Теперь человек убивает человека не из гнева или страха, а просто, чтобы посмотреть, как он умирает». Жестокость толпы, которой «бросают людей как бросают их львам и медведям», вызывала в нем горячее негодование. Он предлагал бороться с этим «застарелым злом» и «развращенностью нравов» с помощью правительственных декретов, подкреплять которые должны убеждения и советы, сами по себе бессильные. Человеку, написавшему имя философа, эти взгляды его, видимо, были известны. О чем думал он, выводя полностью на стенах гладиаторской квартиры: «Луций Анней Сенека»? Обращался ли к далекому, никогда не встреченному им другу, не подозревавшему даже о существовании писавшего? Искал ли утешения в сознании, что есть на свете душа, сочувствующая и жалеющая? Одно голое имя не позволяет ничего утверждать, давая только простор для догадок.

Глава X ДЕРЕВЕНСКИЕ УСАДЬБЫ

Усадьба под Боскореале В полутора километрах к северу от Помпей, у самых склонов Везувия, откуда открывается широкий вид на весь Неаполитанский залив, возле маленького нового городка Боскореале лежала деревенская усадьба, которую раскопали в 1895 г. Находку эту можно считать одной из самых счастливых: среди ряда сельских усадьб, открытых в окрестностях Помпей и Стабий, нет ни одной, которая сохранилась бы так хорошо, как эта. Усадьба под Боскореале не только позволяет проникнуть в ее хозяйственную жизнь, но и дает ключ к пониманию этой жизни в остальных усадьбах. Совокупность полученных сведений позволяет нам представить вполне конкретно, чем было сельское хозяйство Кампании в I в. н. э.

Древний италиец любил деревню; если его удерживали обстоятельства большую часть времени в городе, особенно таком большом, как Рим, то каждую свободную минуту он стремился провести в стороне от его сутолоки и шума, на лоне природы. Гористые окрестности Рима, побережье Лация и Кампании были усеяны дачами и сельскими усадьбами; восклицание Горация: «О деревня, когда же я увижу тебя!» подхватили бы от всего сердца многие, причем не только из его современников. Письма Цицерона и Плиния Младшего достаточно свидетельствуют о горячей любви, которую люди того времени испытывали к своим деревенским уголкам, о покое и уюте, которыми они там наслаждались, о радостной их заботе сделать еще краше, еще лучше эти места, где, по словам Плиния, они пользовались «полнотой телесного и душевного здоровья».