Помощник. Книга о Паланке - [144]

Эва Речанова тем временем пошла к зданию почтамта, чтобы заказать телефонный разговор с братом. Когда она вернулась оттуда, шторы на ее мясной были уже подняты. Довольная, она сказала себе, что именно так и представляла себе это.

Речан остановился на родном дворе, ожидая, не разбудит ли стук деревянной калитки его домашних. В дверях на открытой деревянной галерее должна была появиться мать. С братом он уже поздоровался — когда проходил мимо сельмага, к нему выбежал плотный мужик в плаще и берете, который увидел в окно, как он степенно шагает по середине улицы, добродушно здоровается со знакомыми, удивленно посматривающими на его одежду. Младший брат Яно похвастался своим здоровьем, лавкой и домом в бывшем лесничестве над селом (в деревне не было человека, который не зарился бы на него, это был большой, красивый дом, мечта их детства, он светился там, на горе), сказал ему, что живет он хорошо, что сестра их Катка тоже ушла из отчего дома, вытянула у матери свою долю и переселилась в Подбрезову, куда уже раньше ездил на работу ее муж. Яно пообещал, что придет домой обедать, и побежал обратно вверх по лестнице к своим покупателям, которые тем временем вышли полюбопытствовать и раскачали бубенчики, повешенные над входом в лавку.

Дверь на открытую галерею все не открывалась, мать не выходила. Он оглядывал все вокруг, осмотрел кур на дворе, которые копошились около высоченного шеста с белой бутылкой на макушке, вытер платком шею и внутреннюю часть шляпы и потом поднялся на галерею, тянущуюся вдоль стены дома вплоть до пристройки, сел на скамью и озабоченным, сосредоточенным взглядом уставился в щели между досками. Он чувствовал голод, усталость, да к тому ж после известия, что брату живется хорошо, а сестра уехала, настроение его упало. Вряд ли Яно поддержит его план, вряд ли, ничто в мире не способно извлечь его из лесничества, о котором он столько мечтал. А мать? Она тоже не захочет оставить дом без присмотра. Катки нет. На такое он не рассчитывал, он-то думал, что она больше всех других поддержит его предложение увезти брата с семьей и мать в Дольняки, чтобы самой заполучить весь дом и стать полной хозяйкой.

Вышло солнце, и стало совсем тепло. Он слушал деревенский шум, близкие и знакомые звуки.

Вдруг за спиной у него раздалось:

— Что же ты не войдешь?

Речан, растроганный, встал, чтобы осторожно обнять мать, и в первый момент его ошеломила ее дряхлость. Она сказала, что увидела сына из передней комнаты. Потом провела через сени с печью в горницу с видом на цветник перед домом. У него не было сил даже вздохнуть. Она повернулась к нему, спросила, что его привело домой, и, не дожидаясь ответа, открыла перед ним низкую дверь с высоким порогом. Он коротко сообщил ей, что приехал просто так, снял ботинки, вошел, положил свои вещи и босиком прошел по коврам. Они покрывали дощатый пол, натертый мастикой, все пространство большой комнаты, обставленной массивной дубовой мебелью, изготовленной по заказу. Здесь господствовал порядок, чистота, строгая гармония красок. Блеск белых стен комнаты усиливали солнечные лучи, желтое дерево резной мебели, вышивки, расписные тарелки над угловой скамьей, красная скатерть на столе, зеленый кафель цилиндрической печи, большие, выглядевшие дорогими стенные часы из Амстердама, которые отец Речана тащил всю дорогу на коленях или на спине, чтобы они не попортились при толчках поезда. А над всем царила большая люстра из расписного фарфора, спускающаяся с массивной балки на позолоченных цепях.

Он был дома, и знакомый запах этой комнаты говорил ему об этом. Мать подошла к столу и с явным усилием отодвинула для него стул. Она была одета в черное, выглядела изнуренной: похудела и заметно постарела. Она велела ему садиться и спросила, будет ли он есть. Он отдал ей пакеты и корзину, согласно кивнул головой: мол, будет, со вчерашнего дня у него во рту маковой росинки не было. Она ждала, пока он сядет, одной рукой держа корзину, поставленную на стол, другой, задумчиво опустив взгляд черных глаз, которые были меньше ягодок терновника, разглаживала скатерть. Мать снова спросила его, почему он приехал. Он в нерешительности положил руки на стол, и она, увидев этот жест, перевела разговор на его усы, а он упорно размышлял, что бы ей ответить. Он мог начать с жалоб, но для этого время было неподходящее. Неопределенно кивнув головой, он уставился на окна и через них на улицу. Вверх по заросшей травой канаве тащились гуси. Она вздохнула и начала вспоминать, как несколько дней тому назад говорила Яно, что ему, Штефану, тоже, видно, живется несладко, так как ей то и дело попадает в глаза волос, и Яно ей ответил, что это, мол, ерунда. Она смолкла, задумалась, осторожно переступая с ноги на ногу, потом ушла приготовить ему яичницу с салом.

Он остался в одиночестве. Она приняла его, словно он ушел из дому только вчера. В конце концов, вот так же она встречала и своего мужа, их отца, как бы страстно ни ждала его. Бывало, задолго до его возвращения она теряла сон, вставала и до утра бродила по дому, что-то шепча, какие-то слова, может, милые, нежные, а может, молилась. Она всегда жила, так сказать, без единого узора, совсем просто, без красок и запахов, она не позволяла себе светских развлечений, зная, что при таком образе жизни никому не придет в голову назвать ее легкомысленной. Она была сдержанной и по отношению к детям, и именно поэтому они к ней тянулись. Больше всего сыновья, как это уж бывает, а ее старший сын, Штефан, еще и потому, что он как-то ничему не умел отдаться полностью и чем-то вдохновиться без остатка, кроме, конечно, своей семьи. А сейчас он вернулся к матери еще и как блудный сын, возвратившись к ее порогу через столько гор и долин, что это несравнимо даже с крестным путем.