Помощник китайца. Я внук твой - [47]
— Я всё понимаю, я помню про знаменитого Гленна Гульда, который мычал во время игры на фортепиано, но на месте первой скрипки я бы застрелил этого Гергиева. Я не могу представить, как человек может играть музыку и одновременно слушать хрюканье.
— Пит, я думаю, может, это он себе харизму увеличивает? — сказал я. — Через год ты забудешь, как его зовут, как он выглядит, но будешь помнить, что существует один русский дирижёр, который издаёт непотребные звуки. Отличительный признак такой, лейбл, а?
— Не знаю. Играли они, конечно, превосходно. Ладно, пойдём пить бельгийское пиво. Ты не пробовал ещё? Мы с Петрой всё равно тебя не отпустим в первый вечер, пока не угостим хорошенько.
К двум ночи Петра заскучала и пошла домой спать, а мы с Питом сидели в третьем по счёту кафе, и он довольно громко признавался мне в любви к Ленину. Пел старую песню о том, что Сталин свернул с правильного пути и увёл Россию к пропасти. Чёрное пальто, кепка, поднятый воротник, маленькие очки — Пита легко было представить леваком из каких-нибудь пятидесятых. Чёрно-белые фильмы, послевоенная Европа, залитый пивом и засыпанный сигаретным пеплом стол, воодушевление и надежды. Мне было спокойно и хорошо.
Я вспоминал детство, когда посреди ночи, заспанный, я мог прийти на кухню и увидеть маму с немного испуганным выражением лица, стоящую у плиты, прижимающую руку к груди, увидеть отца, увидеть его сильную спину в белой майке, его синие треники, как он поднимает брови, раздув ноздри, наклоняется над дядей Стасиком, или над дядей Серёжей, или над кем-нибудь ещё и рычит: «Ты серьёзно?.. нет, ты что, совсем кретин, ты что, не понимаешь, кретин, что это с Ильича ещё пошло? Вся эта кровь, преступления, всё это с него пошло».
Мама называла это петушиться по глупостям, она не любила таких разговоров и не могла к ним привыкнуть, хотя происходили они несколько раз в неделю. Каждый раз она пыталась успокоить спорщиков. Робко касалась папиного плеча и в ответ слышала: подожди, ты видишь, что он не понимает элементарных вещей?
Ещё иногда можно было видеть отца, сидящего вечером в шапке и пальто у телефона и кричащего кому-то в трубку: «Ты чем, кретин, страну будешь кормить? А кто будет кормить? Крестьяне, которых разорили»?..
Это означало то, что он, придя с работы, из своего института, где работал преподавателем, ещё не успел раздеться, но сразу засел за телефон. В таких случаях мама вздыхала: «О, Господи! Опять Смольный». Отец был химиком, специалистом по ректификационным колоннам и обратному осмосу, правда, я до сих пор не знаю, что это такое.
— Это русские сигареты? Можно я попробую? Спасибо. — Пит закуривает и опять наставляет на меня свой упрямый подбородок. — Так вот, ты понимаешь, что наша система сгнила? Это была хорошая система, но она сгнила. В Европе начинается кризис. Ты увидишь, скоро сам увидишь.
У меня в голове шумит крепкий «Дювель», я смотрю на Пита и чувствую что-то похожее на ностальгию. Если бы он ещё по-русски говорил, и если бы мы сидели на московской кухне, то это было бы просто дежа вю из восьмидесятых. Почему они тут продолжают петушиться по глупостям, а у нас я уже давно ничего такого не слышал?
Но мне слишком трудно увидеть признаки гниения европейской системы, особенно в первый же день. Поэтому я перевожу разговор.
— Пит, а ты о чём пишешь? Ты говорил, что роман у тебя.
— Пишу? Ты знаешь, я пишу свой первый роман уже третий год, но конца пока что не видно. И это роман о таких вещах… Знаешь, есть вещи, которые мы выбрасываем из своей жизни, когда они становятся не нужны больше. Когда нам выгодно делать это. Ты понимаешь, что это могут быть не только вещи, но и люди или понятия. Ты понимаешь меня?
— Да.
— Это может быть, например, даже любовь. Когда она устаревает или надоедает, то мы избавляемся от неё, как от старой обуви. И приобретаем новую. Или наоборот — приобретя новую, выбрасываем старую. Ты ведь знаешь, что тут кучи людей больны шоппингом? — Он несколько раз раздражённо затягивается, наверное, думая про сгнившую систему, в которой люди выбрасывают любовь. — А ты о чём пишешь?
— О своём дедушке. Этот дедушка работал при Сталине в Политбюро, довольно крупный деятель был.
— Он тебе рассказывал что-нибудь интересное?
— Нет, он умер, когда мне был всего год.
В отель я попал к четырём утра. Долго не мог найти дорогу. Машины вдоль домов побелели от изморози, на улицах было пусто и холодно, я закрывал руками уши. Несколько раз попадались молодые арабы, я спрашивал у них, как пройти к метро «Ботаник». Они не знали. Один из них ничего не ответил, долго стоял и смотрел мне вслед. Потом догнал бегом и пошёл рядом. Я спросил его, чего он хочет, но он просто молчал и шагал. Я спросил ещё раз, где метро «Ботаник», но он то ли обкуренный был, то ли просто дурачок.
Потом я вдруг увидел свой отель и обрадовался. У светофора я сказал парню: стоп, и он послушно остался стоять на перекрёстке.
Я был рад, что в первый вечер не пришлось сидеть в одиночестве у телевизора. И прошло сосущее желание нахулиганить.
Из моих окошек на вилле Хеллебос был виден сад и за ним парк. Парк был залит туманом, словно дымом от таёжного низового пожара. Серые, голые стволы высоких платанов на плотном сером фоне, и вдруг между ними яркое красное пламя осенней рябинки. На влажной лужайке между парком и садом неподвижно сидел толстый дикий кролик.
