Поморы - [13]

— Ты ведь сам велишь бросать, — заметили ему.

— Это я так, к слову. Понимать надобно наоборот.

С того и пошло — Обросим-Бросим.

Со своей старухой, как он называл жену, Обросим пил чай.

— Проходи, Вавила Дмитрич! Садись к столу! Самовар еще только до половины выпили. Опрокинь чашечку-другу.

Вавила опустился на стул, который жалобно заскрипел под ним. Не сломал бы! — встревожился Обросим.

— Ну и весу в тебе, Вавила Дмитрич! Того и гляди, стул развалится… А где новый купишь? По нонешним-то достаткам…

— Не скули. Бери у меня любой стул. Какие новости? Я целый день дома сидел.

— Новости есть. Приехал из Мезени уполномоченный Архсоюза.

— Приехал-таки? — поморщился Вавила.

— Собранье сегодня затевает насчет кооператива.

— Так я и знал.

— Выходит, так, — невпопад согласился хозяин. — Придется, видно, вступать в кооператив. Куды денешься-то. Посольный пункт дает одни убытки. Промысел у меня небогатый. Да и на тонях сидеть будет некому: мужики-то кооперативными станут, рыбу будут сдавать Архсоюзу. Сам-то я как с неводами справлюсь?

Круглое безусое лицо Обросима лоснилось то ли от пота, то ли от переживаний. Маленькие серые глазки пытливо вцепились в глаза Ряхина.

— Ты-то запишешься?

Вавила откинулся на спинку шаткого стула.

— Ха-ха-ха! Запишешься, говоришь… Ха-ха-ха! Да ты разве не знаешь, что у меня суда?

— Отдашь их на общее дело, — расплылся в ехидной улыбке Обросим. — Тебе больше процент от добычи пойдет, чем другим. Чего грохочешь? Все одно отберут. Думать надо.

Вавила помрачнел, насупился.

— Может, и лавки посоветуешь сдать в кооператив? Разориться?

— Помилуй бог! — Обросим-Бросим махнул рукой. — У самого разоренье за пазухой. День и ночь ноне ношу. Скоро без сахару чай со старухой придется пить.

Вавила стукнул по столу крепко сжатым кулаком.

— Не-е-ет, кооператив мне не подойдет. Это хорошей кобыле драный хомут на шею.

— А как жить?

— Убытки буду терпеть, скрипеть зубами, но не пойду. Понял? — Вавила в упор смотрел на Обросима. — И тебе не советую. А мужики, я думаю, нас не оставят… Не все, конечно, но не оставят. Кооператив еще неизвестно что такое, а Вавила — вот он, рядом! С ним не один десяток лет живут.

Ряхин зло сощурился. Обросим подвинулся к нему, заговорил шепотом. Хозяйка вышла в другую комнату и больше не показывала носа.

— Слышал я, власти интересуются тем, как ты принимал да провожал Разумовского… — шептал Обросим.

— Ну? — Вавила впился в лицо Обросима напряженным взглядом.

— Вот те и ну. Предупреждаю по-свойски.

Вавила опустил голову, задумался.

…В девятнадцатом году, в смутное и тревожное время, когда Архангельск захватили интервенты, в Унду неведомо откуда прибыл отряд белых под командой поручика Разумовского. Квартировал поручик в хоромах Ряхина. Немало было съедено семги, выпито вина. Немало было произнесено и хвастливых речей. Грозился поручик передавить всех большевиков и комбедовцев, но таковых в Унде не оказалось. Хотел поручик назначить Вавилу председателем волостного Совета. Но тот, чувствуя, что еще неведомо, чей будет верх — большевиков или белых — от такого поста отказался наотрез, сославшись на малограмотность и нездоровье. Но предложил поручику помощь продовольствием, зная, что, если не предложить, сами возьмут.

Отряд Разумовского уходил из Унды с запасами муки, селедки, крупы, безвозмездно отпущенной щедрой хозяйской рукой. Обросим, напомнив об этом, поселил в душе Вавилы мрачные предчувствия.

2

Мать не ожидала, что Родька придет из плаванья так скоро: не успел и чистое белье заносить, что дала ему в дорогу.

Однако возвращению сына Парасковья обрадовалась: вернулся жив-здоров, все-таки еще одни руки на покосе, мужик в доме.

Родион выложил из мешка покупки и деньги, выданные Вавилой за рейс. Их оказалось совсем немного. Прикинули: на пуд муки да килограмма на два сахару.

Тишку деньги не интересовали. Он сразу набил рот изюмом и ухватился за ремень с блестящими бляшками, со свисающим до колен концом наподобие кавказского.

— Хорош ремешок! По праздникам носить буду.

Мать, чтобы порадовать сына, тоже надела на голову привезенный платок и погляделась в зеркало:

— Очень мне к лицу. Спасибо, сынок. И за ситец на кофту спасибо.

А сама уже решила сшить Родьке рубаху из этого отреза ситца — красного в белый горошек.

Родион помылся в бане, попил чаю и принялся чистить сеновал от остатков прошлогодней сенной крошки и мусора, А мать с Тишкой на улице стали сажать картофель.

Сажала Парасковья и думала: Вырастет ли? В Унде картошка вызревала не каждый год: часто в середине лета ее били заморозки, ботва чернела.

Родька возвращался из лавки: мать посылала за селедками. Увидел на улице возле избы Феклы, кухарки Вавилы, Веньку. Тот грелся на скупом солнышке и что-то привычно жевал. Он часто на улице ел такое, чем можно было похвастаться.

— Родька! — позвал Венька, — Иди сюда.

Родька замедлил шаг.

— Чего тебе?

— Да подойди.

Светлые волосы у Веньки аккуратно причесаны, смазаны бриллиантином. Рукава чистой белой рубахи подвернуты до локтей.

Родька неохотно подошел к нему.

— Хошь пирога? — спросил Венька и сунул руку в карман, выжидательно глядя на Родьку.