Помню тебя - [21]

Аркадий Дмитриевич еще продолжил немного для вящей убедительности про того «своего приятеля», который только что вернулся из санатория — отпуск, конечно, кувырком… И ему стало вконец неприятно от этого их разговора.

А в каюте его было по-прежнему пусто. И никто не подселялся на следующих остановках. Рейс подходил к концу. Пассажиры ближнего сообщения занимали на полдня, на несколько остановок, недорогие многоместные каюты, и никто не подселялся в его более респектабельную двенадцатую.

Если бы вот теперь кто-нибудь занял глубокую и уютную полку, придя со своими заботами, разговорами, это заметно подняло бы его настроение. Это оправдало бы его… Хотя в чем именно? Он знал свойства своего мышления: по волнам… И не без добрых порывов. Но легко склоняясь в сторону практически полезного и рационального. Однако ведь это вполне обыкновенное, как у всех…

Оставалось вспомнить читанную где-то мысль, что нет до конца правых и нет виноватых. Э-э, нет, товарищ Ходоров, это вы слишком торжественно… А как быть с тем, что через несколько каютных переборок отсюда, наверное, плакали вчера от его вполне логичных и законных действий те двое?.. Он снова повторял свои доводы, что он имеет право и что эти «его женщины» сами виноваты. А главное, что уже ничего не изменишь… Если бы даже он сейчас через горничную предложил им перебраться сюда, если бы даже предложил это, то они с очевидностью не согласятся — слишком беззаветно ожидавшие от него всего-всего, как от Деда Мороза… Он сказал себе, что, в конце концов, нельзя быть такими прямолинейными. А они таковы, он чувствовал… Наконец, он обычный человек, с нормальным эгоизмом и суетностью, чтобы судить его слишком строго. И все было верно в его рассуждениях… И не утоляло.

Под конец уж совсем некстати ему вспомнилось, каким будет лицо его матери, когда они вот теперь, по его возвращении, переедут совсем не ближе к ней. Он погрузился в неуютное забытье.

А наутро на реке стояла такая яснь и тишь… И весь день был лучезарным. Юрий Павлович с Асей снимали на верхней палубе в основном самих себя и за компанию Ходорова. Берега проплывали теперь пологие и «не играли» после меловых и лесных круч Средней Волги. Договорились обменяться адресами.

У Ходорова вдруг неприятно заныло: они хотят увидеться с ним потом или как вежливые и щадящие люди не выказывают нечто?.. Правда, они могли и не знать. Но могли быть и в курсе — также знакомы с Верой-электриком.

И уж совсем странно на него подействовало, когда они случайно отделились от него на прогулке по пристани… Он замешкался там на почте, посылая телеграмму домой, что будет через день. Как условились: доплывает до Уфы, а там самолетом.

На теплоходе полдня ехала экскурсия школьников. Они лихо отплясывали на корме в куртках и кедах под глас мощного радиоусилителя. И эта жизнь была совершенно чуждой ему сейчас…

Он повторял про себя, стоя у борта: «Ты волна моя, волна… Бурлива ты и вольна. Свободна и вольна во всем. Но есть многое, что ограничивает свободу человеческих действий. Именно в нас это есть… И нужно уважать в себе это!» И не мог точно назвать что. К примеру, то, что он чувствует сейчас чужую боль, даже отгородись от нее мысленно.

Снова тянулись берега… Небольшие серогрудые камские чайки безголосо выуживали кухонные отбросы в бурлящем следе парохода, и вид их был грубо обыден, хотя тем же занимались белокрылые волжские красавицы. И наверху, там, где мощь воздушных и солнечных струй и ток речных запахов поднимали куда-то высоко душу, было пронзительно ветрено и бесприютно… Мир этот потерял очарование. И кажется, он не принимал Аркадия Дмитриевича.

Названия пристаней: Дюртюли, Вострецово, Шендуны, с малыми поселками на каменистых откосах с желтенькой первой зеленью, — были непривлекательны и шершавы.

Вот завтра утром будут Набережные Челны. И там есть аэродром…

Он сошел в новеньком городе. И добрался автобусом до летного поля с новеньким аэровокзалом, общим для трех близлежащих городов. К счастью, удалось взять на сегодня билет до Москвы.

С облегчением и отрадой читал он рекламу над плещущими стеклянными дверьми перед выходом на посадку: «Летайте самолетами».

…Под крылом тянулись волны и холмы облаков.

МЫ С ТОБОЙ И ПАВЕЛ

Я часто думаю: если бы он тогда решился и ушел к ней?.. Что было бы тогда, отбрасывая очевидное, что тогда она не была бы моей женой и матерью Антоши, — как бы у них все сложилось? Сначала эта мысль была непрошеной, мимолетной и почти оскорбительной: как бы закрепляла возможность того, что у нее могло быть без меня, помимо меня… Когда я еще не знал тоненькую Лару с бархатными, тревожно трогательными глазами и легкими как дым светлыми прядями, а Павел Сергейчин — тридцатилетний, красивый, с располагающей мужской уверенностью в манерах, решал тогда, уйти ли ему из дому, которого у него почти не было к тому времени. Лара, дурочка, любила его…

Бывает такое: женитьба по той логике, что почему бы и нет? Когда все твои друзья как-то вдруг, одной весной, слепляются тесными парами с долгоногими, а иногда и ничем не приметными созданиями, съезжаются с ними под один кров, уже малодоступные прежним интересам и привязанностям. И жена приятеля, когда забредешь к ним в субботу, намекает: когда же ты, Паша?.. Бывает гипноз: пора — почему бы и нет? — надо, и чего искать и ждать дальше; бывает молодая и не отягощенная опытом тяга к солидности, к переменам. Потом шли годы, и приходила небрежность к себе, и то, чего стыдился сначала, — небрежность к той женщине, что рядом. Уверенность, что по-другому и не бывает. Душа привыкала не знать своих потребностей и прав и не заявлять о себе. Многое заменяли компании, покладистые приятельницы, которые тоже не знали своих прав. И с ними было легко… Потом он встретил Лару.