Помнишь ли ты, как счастье нам улыбалось… - [2]

Вер вет мир баглейтн

ин майн лецтн вег?

- Не беспокойтесь, Йосл. Проводят, проводят, - усмехалась мама. - Слава Богу, в Вильнюсе еще осталась пара-другая настоящих евреев - они и вынесут, и проводят.

Гордон на нее не сердился, сам усмехался в усы и начинал какую-нибудь другую полюбившуюся ему песню:

Темная ночь.

Только пули свистят по степи...

Иногда он своим заунывным пением-бормотанием убаюкивал себя, засыпал за кухонным столом, и мама поутру осторожно будила его, чтобы он не опоздал на работу - в типографию "Vaizdas", где по присланным из Москвы матрицам печаталась единственная на всю Литву бумажная "Правда" с аршинным гладко причесанным Сталиным в мундире генералиссимуса во всем орденском блеске, которая каждый день спозаранку напоминала читателю, как он счастлив. В типографии спасшийся от немцев Йосл служил не то снабженцем, не то скромным кладовщиком.

Мама чистосердечно нахваливала недюжинные кулинарные и певческие способности Гордона, благодарила его за советы - их он жарил еще проворней и искусней, чем блины, - но к брату, служившему не в типографии, а в так называемых органах, насчет призрака пана Моравского не обращалась; Шмуле-большевик к поимке таких призраков, как ясновельможный пан Збигнев, никакого отношения не имел - он, если и занимался призраками, то другими, не в цилиндре и не с тростью в руке, а в крестьянских сермягах и с обрезами. Шмуле-большевик и сам был призраком - уходил из дому ни свет, ни заря и возвращался, когда все домочадцы уже крепко спали.

Вскоре и сама пани Тереза перестала говорить о привидевшемся в ночном мраке соблазнителе пане Моравском. Тем более, что никто из жильцов его черного, высокого цилиндра у своего порога не обнаружил, и дом, в котором жил русский полковник, от "подложенной взрывчатки" в воздух не взлетел. Но причиной охлаждения пани Терезы к примерещившемуся бонвивану был ее пудель. Сумбурными, быстротечными, как проливные дожди, мыслями пани Терезы теперь завладел захворавший Эдгар, который отказывался есть и пить и в котором наша соседка души не чаяла. Целую неделю она металась по городу, пока не нашла на Заречье ветеринара и не привела его на проспект Сталина.

- Господи, господи, - причитала она. - Что я буду делать, если он околеет? Эдгар, Эдгар! Коханы мой! Кому я без тебя на белом свете нужна? Кому? Буфету? Найдут другую бабу, которая согласится в привокзальном буфете за гроши перемывать посуду.

Мама всячески утешала пани Терезу - Эдгар, мол, поправится и будет лаять на весь двор пуще прежнего и бегать к сучке русского полковника, но наша соседка ломала руки и на весь двор голосила:

- Эдгар! Эдгар! На кого ты меня, коханы мой, оставляешь?

Ветеринар осмотрел Эдгара, прописал дорогое лекарство, велел в течение недели не выпускать больного пса из дому, впредь не подпускать к свалкам и мусорным урнам, взял за визит десятку и, прежде чем откланяться, сказал:

- Сколько людей в войну угробили и еще угробят. Дай Бог, хоть собак сберечь, чтобы было кому на наши могилы приходить. Честь имею!

Пани Тереза за три баночки икры запаслась бюллетенем и целую неделю просидела со своим любимчиком дома. Когда Эдгар чуть окреп и переборол свое отвращение к пище, пани Тереза попросила мою маму (мне, семнадцатилетнему, уход за своим пуделем она не доверяла), чтобы та в ее отсутствие кормила собаку сваренной с вечера кашкой и хоть на четверть часа выводила на Лукишкскую площадь погулять.

Мама аккуратно спускалась на первый этаж, давала Эдгару прописанные паном ветеринаром лекарства, разогревала кашку и вдобавок скармливала выздоравливающему псу недоеденную субботнюю телятину.

Растроганная пани Тереза старалась во что бы то ни стало отблагодарить маму, обещала ей достать по дешевке в привокзальном буфете армянский коньяк, рижские миноги (их, пани Геня, только-только из Риги завезли, свеженькие!), клайпедского угря, дальневосточную сельдь, предлагала помыть перед праздниками полы и окна.

- Я всегда была на вашей стороне. Всегда. Даже когда все от вас отворачивались.

- На чьей стороне? - слукавила мама.

- Жидув, - выпалила Тереза. - Недаром Иисус Христос был из ваших. Только жид может за других принять на себя такие менки.

- Не каждый, не каждый, - остудила ее пыл мама. - Лучше всего, когда не надо мучиться и мучить других... Мы все должны быть на одной стороне, тогда и крови не будет, и несправедливости.

- Должны! - высокопарно воскликнула посудомойка. - Но так нигдзе ние бендзе. Люди никогда не будут на одной стороне! Поэтому помогать надо и вам, и нам, и им...

Непонятно было, кого пани Тереза имеет в виду - то ли евреев и поляков; то ли пана Моравского, лишившегося в одночасье всего своего имущества, которое досталось ему в наследство от высокородного деда-богача; то ли немецких пленных, появившихся в нашем дворе сразу же после того, как пан Збигнев якобы оставил у дверей полковника Фокина свой цилиндр, начиненный динамитом и шляхетским презрением к прожорливой советской черни.

Мама жалела пани Терезу, никогда не спрашивала о ее прошлом, хотя смутно и догадывалась, что оно было далеко не радужным и не целомудренным. Бдительный Шмуле-большевик, считавший доверчивость пережитком капитализма, даже намекал на то, что пани Тереза, по имеющимся у него сведениям, некоторое время провела недалеко от Святодухова монастыря, на углу улиц Субачяус и Большой, в офицерском борделе, и обслуживала оккупантов, но мама отказывалась в это верить и тихо и сурово возражала: