Помни Рубена. Перпетуя, или Привычка к несчастью - [49]

А сделавшись постоянным компаньоном Ниаркоса, он и вовсе обнаглел. Отправляясь из Эфулана по окрестным деревням, где, помимо обычных ярмарок, раз в неделю или дважды в месяц теперь устраивались еще дополнительные базары, грек пользовался то грузовиком Фульбера, то другой своей машиной. Если он садился рядом с Фульбером, Робер, не раздумывая, тоже забирался в кабину, и Ниаркосу волей-неволей приходилось потесниться, прижаться к шоферу, чтобы дать место Роберу, своему законному компаньону. Мало того, в подобных случаях Робер без тени смущения сажал в кузов своих людей, среди которых был теперь и Мор-Замба, и грузил собственную поклажу; если же греку приходило в голову осведомиться, что это такое, он со снисходительно-скучающим видом объяснял, что ни он сам, ни его глубокоуважаемый хозяин никак не могут обойтись без этих людей и этого груза. Он делал с Ниаркосом что хотел: то смешил его до слез, точно ребенка, то вертел им, как волчком; ему случалось вытянуть у грека бешеные деньги за сущую безделицу — единственно для того, чтобы лишний раз испытать свою власть над ним.

Едва они добирались до местечка, где открывался базар, как Робер со своими подручными словно сквозь землю проваливался. Спустя несколько минут его парни уже стояли у прилавков, наскоро сложенных из пустых ящиков и заваленных товарами, появившимися на них словно по мановению волшебной палочки, а Робер возвращался к Ниаркосу с видом человека, который отошел на секунду, чтобы пропустить стаканчик вместе с другом детства. И как бы во искупление этой невинной слабости, тотчас принимался хлопотать, выказывая такое рвение, что Ниаркос только хлопал глазами да млел от немого восторга.

— В таких делах, — не уставах повторять Мор-Замба, — Робер был действительно неподражаем. Никогда не забыть мне одну сцену во время закупки какао, мое, так сказать, боевое крещение. Понимаю, это никуда не годится — петь дифирамбы мошеннику. Но что поделать — не могу без восхищения вспомнить, каким был тогда Робер. Чего стоили одни только его замыслы, даже если их и не удавалось осуществить!

Это происходило в самом Эфулане. Среди многочисленных распоряжений, навязанных нам колониальными властями, было одно странное и совершенно бессмысленное — возможно, оно осталось в силе и теперь, при не менее бессмысленном режиме Баба Туры Пьянчуги, — запрещавшее продажу какао в черте города до восьми часов утра. А надо вам сказать, что Эфулан считался поселком городского типа, хотя обычно белые там не жили. С другой стороны, крестьяне, которым часто приходилось добираться на базар из дальних деревень или хотелось вернуться домой пораньше, чтобы не шагать обратно в полуденную жару, появлялись в городе на рассвете и, случалось, просиживали в ожидании целыми часами, в то время как рыночные зазывалы обрушивали на них неистовые потоки своего неистощимого красноречия.

На диво бойкий язык, зычный голос, медоточивый и одновременно властный тон — все это делало Робера признанным мастером среди зазывал. В тот день его увещевания буквально околдовали крестьян, столпившихся вокруг бетонного помоста, над которым висел безмен. Сначала они слушали его равнодушно и недоверчиво — мы, мол, стреляные воробьи, нас на мякине не проведешь, потом мало-помалу лица их начали светлеть, в глазах загорелись огоньки. Наконец, сложив наземь свою поклажу, они принялись махать родственникам и друзьям, подзывая их к помосту. Тем временем Робер надрывался, расписывая перед ними достоинства Ниаркоса, этого поразительного человека, подобного которому они и во сне не видели, благодетеля, ниспосланного им самим небом, этого белого, который ни капельки не был похож на остальных белых: он приехал в наши края всего несколько дней назад и начисто лишен той паршивой скаредности, которая начинает снедать его собратьев, едва они попадают к нам, которая гложет их потом, как гангрена, и будет есть до тех пор, пока все чернокожие, заткнув носы от нестерпимого смрада, не повернутся к ним спиной. Нет, Ниаркос не таков, он само воплощение щедрости; его десница не оскудеет, как не скудеет река, неустанно катящая свои волны с утра до вечера и с вечера до утра. Он привез с собой десятки тысяч ящиков, битком набитых самыми крупными купюрами, какие только есть на свете, чтобы раздать их чернокожим, в которых он души не чает, чтобы вознаградить самых трудолюбивых за их прилежание. Он решил начать — о мудрое решение! — с окрестных крестьян, этих несравненных земледельцев, неутомимых тружеников, столь же скромных, сколь и усердных, купив у них плоды их трудов — бобы какао — и приплатив им по двадцать франков сверх установленной цены.

Слыша, как Робер то и дело повторяет его имя, и догадываясь о содержании его речей по восторгу, написанному на лицах слушателей, Ниаркос и сам чувствовал себя на седьмом небе. Люди и поклажа запрудили площадь, к помосту нельзя было пробиться, но Робера уже невозможно было остановить, он не говорил, а вещал — ни дать ни взять вдохновенный пророк новоявленного мессии по имени Ниаркос. Внезапно он на мгновение отвлекся, пошептался о чем-то со своим подручным, которого звали Алу; Мор-Замба часто встречал его в Кола-Коле, но не подозревал, что тот играет такую важную роль в делах хозяина. Не прерывая своих разглагольствований, Робер неустанно шарил вокруг взглядом, в котором сквозило беспокойство — по крайней мере так показалось Мор-Замбе, которому было объявлено, что сегодня его ждут большие дела. К этому времени туман рассеялся, и солнце, уже по-дневному жаркое, озарило городок, в котором царило необычное оживление, словно его жители готовились отметить некую торжественную дату своего собственного календаря.