Помни меня - [54]

Она ушла, скользнув в темноту, как кошка.

Филип какое-то время сидел, глубоко задумавшись. Женщина была права. Если он повесит Уилла, призрак голодной смерти подойдет еще ближе.

— Будь они прокляты, эти идиоты англичане! — пробормотал он. — Где продукты, о которых мы просили? Как я могу добиться того, чтобы колония кормила себя сама, если мне не дали даже самого необходимого оборудования и людей с профессиональными навыками?

Он серьезно беспокоился по поводу всего, что касалось этого эксперимента: неплодородной земли, быстро исчезающих запасов еды, поведения каторжников и аборигенов. Так и предполагалось, что каторжники не возьмутся за дело с должной энергией и сами себе не помогут. В основном это были городские жители, и они больше знакомы с кружкой эля, чем с плугом. У них не было морали: десятки женщин рожали детей или ждали ребенка, при этом меняя партнеров без угрызения совести. Они с большим удовольствием стояли и болтали, чем работали, и предпочитали воровать овощи, а не выращивать их. Филип мог понять их, в конце концов, всех их сослали сюда по веской причине. Но его очень разочаровали аборигены.

Филип считал, что, если с ними будут обращаться с дружелюбием, они ответят тем же. К несчастью, все обернулось по-другому: за последние месяцы несколько каторжников, работавших за пределами лагеря, были зверски убиты. Губернатор все еще хотел найти общий язык с этими людьми, узнать у них, где протекают большие реки и где расположены плодородные земли, расспросить о местных животных и птицах, но все его усилия ни к чему не привели.

По правде говоря, когда колонии исполнился год, Филип сильно забеспокоился. У него было поселение в Сиднейском заливе, еще одно на острове Норфолк, а теперь еще Роуз Хилл, но заключенные проявляли мало интереса к работе, пехотинцы постоянно ворчали, а ситуация с аборигенами ухудшалась, вместо того чтобы улучшаться. Если не пришлют питьевой воды и лекарств, уровень смертности поднимется еще выше. Из-за беспокойства Филип с трудом засыпал по ночам и не представлял, чем это все закончится.

В караульном помещении Мэри кусала пальцы, когда судья Коллинз встал, чтобы сообщить Уиллу о мере его наказания. Как Мэри и предполагала, кто-то донес на Уилла, и она догадалась, что это сделал Джозеф Паджетт, который был и на «Дюнкирке», и на «Шарлотте». Он все время завидовал Уиллу во время плавания, и Мэри вспомнила, каким злобным взглядом он посмотрел на Уилла в день их свадьбы.

Чарльз Уайт, хирург с «Шарлотты», заступился за Уилла, но даже после этого Мэри была уверена, что его повесят. Она знала, что Уилл тоже так думает, потому что его лицо стало мертвенно-бледным, он кусал губы и изо всех сил сдерживался, чтобы не дрожать.

— Я приговариваю тебя к сотне плетей, — сказал Коллинз. — Ты будешь лишен командования рыбалкой и лодкой. И выселен вместе со своей семьей из хижины, в которой ты проживаешь.

Уилл бросил взгляд на Мэри, и на его лице отразилось некоторое облегчение, но и беспокойство по поводу того, как она отнесется к потере хижины.

Мэри сейчас не могла об этом думать. Хоть ей и стало легче из-за того, что Уилла не повесят, и сто плетей казалось легким наказанием по сравнению с тем, что она предвидела, однако любая порка все же была кошмаром, и она почувствовала подступающую тошноту.

— Уведите его для наказания, — сказал Коллинз.

Всех заключенных и даже их детей согнали смотреть, как Уилла будут пороть. Они стали полукругом возле большого деревянного треугольника, с двух сторон которого приставили пехотинцев-барабанщиков. Перед треугольником стоял пехотинец, который должен был пороть. Он скинул рубашку и вытирал пот со лба тыльной стороной ладони: день выдался очень жарким. В другой руке он держал кошку-девятихвостку[10], и каждый ремень был смазан смолой и завязан узлом на конце.

Пехотинцы забили в барабаны, и Уилла подвели к месту наказания. Его охранники сняли с него рубашку и привязали его руки к верхней части треугольника. На мгновение наступила тишина — ни шепота обеспокоенных друзей, ни детского крика. Нее полностью сосредоточились на гнусной сцене, свидетелями которой они должны были стать.

Снова объявили наказание Уилла, и один из пехотинцев, который привел его из караульного помещения, начал отсчет.

Мэри была свидетельницей около трех десятков порок, как женщин, так и мужчин, и это всегда приводило ее в ужас, даже когда она считала, что жертва заслуживает наказания. Некоторым давали тысячу плетей — пятьсот в один день, а пятьсот отсрочивали, пока не заживет спина. Некоторые умирали в середине наказания, а у тех, которые выживали, оставались шрамы до конца жизни. Мэри стало дурно еще до того, как пехотинец поднял руку для первого удара. Она столько раз ласкала эту широкую загорелую спину и знала каждый ее сантиметр как свои пять пальцев.

Уилл не вздрогнул при первом ударе, он даже попытался улыбнуться Мэри, будто хотел показать, что ему не больно. Но уж первый удар оставил красную полосу, и его улыбка, какой бы смелой она ни казалась, не обманула ее.

Счет шел медленно, между каждым ударом проходило полминуты, и на восьмом брызнула кровь. Уилл уже больше не мог улыбаться, его тело дергалось от каждого удара, и он кусал губы, стараясь не кричать.