Полынья - [19]

— Я ведь у вас, Эйнар, впервые. И не удивительно, что приглядываюсь. Вот и тетушка Лийси…

— Тетушка Лийси? Егор Иванович, у тебя и тетушка тут нашлась? Ох, ох!

— Еще бы! — засмеялся Егор. — Хозяйка моей квартиры, Эйнар. В войну спасла семью офицера-пограничника. Учти, что при Советской власти она и года тогда не прожила… Я бы дал за это самый высокий орден. А у нее, наверно, и пособия нет. Если не так, то что вынуждает квартирантов приглашать?

— Ладно, Егор Иванович, к этому мы еще вернемся, ты меня познакомишь с тетушкой Лийси. А теперь будь добр, оставь своих муравьев, и что они тебе дались, глаз с них не сводишь, и садись к столу. Извини, нет Мари…

— Поздно вернется? — Егор понял, что Эйнар уже скучает по жене, а расстались-то всего-навсего утром. С тоской подумал: «Из-за меня все…»

Спирт был необыкновенно хорош. Он всегда был хорош, а сегодня особенно. То ли оттого, что дышалось легко, воздух был лесной, хвойный, с едва приметным запахом чуть тронутых гниением водорослей, то ли оттого, что впереди Егора ждал целый день на берегу моря, а вечер — в доме за каштанами, это тебе не продавленный диван с гостиничным фойе или жесткая лавка на вокзале.

«А бог все-таки есть, — подумал Егор, непростительно быстро чувствуя, как уже от первой рюмки неразведенного спирта (а пил он всегда неразведенный) ему стало легко, и голова начала немножко кружиться. — Только, кажется, у них какой-то другой бог, не тот, что у нас…» Но какой «у нас» бог, он, пожалуй, не сказал бы, потому что до сих пор им не пришлось где-то встретиться, и он, зная, что глупо даже думать об этом, грустно улыбнулся размякшими горячими губами, как у всякого редко пьющего человека, а тут вдруг выпившего.

Эйнар добавил в спирт «Арзни» из бутылки, но Егор остановил его:

— Попробуй по-мужски, ну, попробуй. Чистого. Когда выпьешь, сразу не дыши, а то может ожог получиться. Слизистых. Секунду-две подожди, а потом почувствуешь, какая приятность. Во рту суховатость и такой железистый запах. Будто от топора на морозе.

— Ах ты, железная душа…

Голубовато-светлые глаза Эйнара, как только он выпил неразведенный спирт, недоуменно заморгали, покраснели, по щекам потекли слезы.

— Амплитуда… — едва выдохнул он.

Егор не понял.

— Ну, в прошлый раз шампанское… Теперь вот…

Эйнар вытер щеки.

«Ребенок», — подумал Егор, с умилением взглянув на Эйнара. Эстонец действительно показался ему маленьким и незащищенным.

— В Москве я подумал тогда, что ты, Егор Иванович, непьющий. Шампанским ограничились, — сказал Эйнар, поспешно проглатывая стакан «Арзни».

— Ну, как же. Непьющим я не верю. Они что-то затаили против человечества. — И подумал, что в Москве тогда он весь день не ел, оставалось у него всего на бутылку шампанского и на пельмени.

— Ты считаешь, что желание людей не казаться такими и заставляет их пить? — В холодноватых спокойных глазах Эйнара трудно было уловить хитринку, но она все-таки была, и Егор заметил ее.

— Не хитри, — сказал Егор. — Тебе это не идет.

— Я хотел, чтобы ты пофилософствовал. Ты здорово философствовал тогда, в Москве. Мне сильно нравилось.

— Тогда я был голодный. Голодных всегда тянет на философию, а сытых на водку.

Эйнар засмеялся:

— Понятно, почему философия у нас в загоне.

— Дошел! — засмеялся и Егор. Ему было хорошо и уютно на веранде домика-грибка, где было темновато от тени, где здорово пахло лесом и морем и где на желтом полу муравьи все еще не могли справиться с обрывком шпагата. Он на время даже забыл, что к вечеру ему надо вернуться в Таллин, рассчитаться с тетушкой Апо, купить билет до Ленинграда, а утром быть уже там. У него даже не появилась мысль о какой-то там серебрянке, до того хорошо все было в мире, и мир этот до того справедливо был устроен и внимателен к нему.

Они еще выпили. Эйнар на этот раз сам захотел выпить живого, как он сказал, а не разведенного спирта.

— Ты, Егор Иванович, ешь. Почему не ешь рыбу? Свежая. Отличного копчения.

— А сам? Сам не попробовал ни одной рыбинки. Возьми вот эту, а я — вот эту. Как представитель великого народа я возьму поменьше.

— Я не ем. Грустно, несправедливо, неестественно, а не ем.

— Почему?

— Знаешь, Егор Иванович, насмотрюсь на рыбу, а на заводе нанюхаюсь отвратительного запаха жженого рыбьего жира, так не могу.

И Эйнар рассказал, что до совнархоза он работал главным технологом завода на Сааремаа.

— Ты рыбой занимаешься?

— Ну, конечно, рыбой. А ты думал — металлом? Нет, там, в Москве, я просто тебе поддакивал. Когда-то ремесленное кончал но слесарному делу. А потом рыбный институт.

И тут Егор вспомнил, куда и зачем поехал. Разжиться серебрянкой.

А Эйнар говорил:

— Погости у меня. В море сходим за салакой. Говорят, нет ее вкуснее. В самом деле! Глядеть и то приятно.

— Нет, Эйнар, я сегодня же должен уехать в Ленинград.

И рассказал ему обо всем.

11

Они сидели на берегу моря — Канунников, Эйнар и Нина Астафьева, та самая, что явилась вчера из огненного моря в одежде девушки с острова Бали.

Вчерашнее казалось Егору полузабытым сном, а может быть, ничего этого вовсе и не было: ни огненного моря, гнавшего свет к берегу (сейчас море было бесцветное и тусклое и не могло же оно быть таким разным), ни странной женщины, устало прихрамывая, идущей ему навстречу, — ни настолечко не походила на нее Нина Астафьева, в ситцевом платье под цвет здешнего неба — не выцветшего, нет, просто ему чуточку не хватает яркости. Волосы у нее вовсе не длинные, как показалось вчера, а короткие и жесткие; они не висели прядями, как вчера, а непокорно топорщились. И на лице ее не было ни усталости, ни злости, а теплилась скрытная и стыдливая усмешка. Не могла же эта женщина быть такой разной?