Полынная звезда - [19]

– А мы что делаем, как не состязаемся? – спросил Мансур. – Одна беда: здесь ничто никому не принадлежит, кроме острого ума и благородства. Ни вода и земля, ни лес и деревья, ни цветы и камни. Мы лишь пользуемся всем этим до времени. Но, думаю, твоя дочь из тех, кто может найти самоцветам наилучшее применение. Разве не так?

– Но тогда кому же будет принадлежать честь?

– Всем троим, – ответил Мансур. – Но по-разному. Не бойся, о ваших обычаях я осведомлён, только не спрашивай – откуда. И сказочку о пронырливом угре, которую святые жрицы Огня рассказывают девочкам на пороге зрелости, слыхал не раз.

– Какую это? – спросил я.

Он пригладил бородку и усмехнулся.

– Говорят они, что у каждого из мужей есть свой угорь, который любит внедряться в тенистые и влажные пещеры. Жаден он до всех без различия, и тесных, и огромных, с низким сводом и с высоким, но предпочитает такие, в которых до него никто не бывал, кроме него. В них он пребывает долго, оставляет свой след и не единожды возвращается.

– Да, ты верно передаешь суть, – признала тайю. – Могу я тебе доверить мою единственную радость. Нельзя в здешнем мире быть девой, ибо это значит – отломанной от сакуры ветвью, не успевшей зацвести, крошкой расколотого нефрита. Не по форме обряда это совершится, но хотя бы совершится – и то благо. Когда вы передадите моей дочери выкуп, о Моригаути, Манасури и Ёогэни?

– Как только тебе будет угодно и когда твоя светлая дочь наберётся смелости.

Тут Харуко подняла изящно причёсанную головку и сказала своим изумительным голосом:

– Вряд ли это будет страшнее, чем следование за моей милой матерью и благородным отцом. И всё-таки лучше сделать всё поскорей, пока я остаюсь при своём мнении.

До сих пор не понимаю, как и когда мы сумели договориться насчёт распределения ролей. Но Мансур тотчас же скинул с ног туфли, подхватил Харуко и с ней на руках поднялся в хижину. Следом за ними шествовала её мать.

Когда она, взойдя внутрь и немного там повозившись, раздвинула бумажные ширмы, нашим глазам предстала прелестная картина: на приподнятом ложе, застеленном богатыми пурпурными тканями, лежала юная девушка, чьи крошечные ножки еле виднелись из-под одеяний, голова же со всем частоколом шпилек и гребней лежала на коленях мужчины: чернота наручей сливалась с чёрной тьмой волос.

Маннами спустилась вниз.

– Моя дочь говорит, что так, как сейчас, она не будет тревожиться даже без моего присутствия за ширмой, – произнесла она – А Манасури зовёт своего младшего.

Эуген снял перчатки и стал торопливо разуваться, но когда он уже было поднялся на порог, обернулся и вынул из сапожка свой стилет.

– То, чего не захотел совершить мой брат – и погиб. То, от чего я себя соблюл, и ныне мой угорь у входа в пещеру не посмеет даже шевельнуться, – пробормотал он. – Но такая работа слишком хороша и для вожделеющих рук. Лучше было бы мне вовсе их не иметь.

Мягко ступая босыми ногами, он подошёл к ложу, уронил своё оружие в пышные складки и, склонясь, начал развязывать прихотливый узел широкого пояса. Долго, неторопливо.

Развёл шёлка по сторонам – тело Харуко было нагим, как… Как у Иды-Примаверы в доме Ромэйн.

Нагим и беззащитным. Как тогда у моей Гуинивир.

Нагим и ослепительным.

– Если мы убедимся, что король Орсен погиб, ведь не будет забытой за ненадобностью королевы? Бесплодной королевы?

– Нет, клянусь тебе. Никогда.

Смотри и не отводи глаз.

Медленно и по видимости равнодушно Эуген поглаживает бледную смуглоту ножек: от тонкой плюсны упрямого жеребёнка до худощавых икр и хрупких бёдер.

«Если» плавно переходит в «когда», а «когда» становится «давно уже». И меняется само время в заброшенной парадной спальне.

Эуген ласково ставит ноги девушки на ступню, одну за другой, раздвигает колени обеими руками.

– Теперь не бойся, – шепчет он так тихо, что я… Я все равно слышу.

И вижу, как левая ладонь смыкает свои пальцы в кольцо поверх лепестков, а правая сжимает и направляет сверкающую, остро отточенную иглу дирга.

А больше не вижу и не слышу ничего.

Эуген трясёт меня за плечо:

– Моргаут, очнись! Я преодолел все страхи. И перед сталью, и перед плотью, и перед собственной неумелостью. Моя часть обряда совершена и, право, хуже всего пришлось мне самому.

– Он что, поранился? – говорю я Мансуру.

– Самую малость. Надрезая препону, старался защитить остальное и всю беду принял на себя.

– К воронам! Зачем это вообще понадобилось? И прошу тебя, Мансур, не говори, что этот «спуск на воду» должен быть именно таким.

– Нет. Однако вспомни, через что мы все прошли, чтобы прийти сюда.

Кроме старших женщин, умерших вполне естественным образом. Или нет? Возможно, предаваться тоске по несбывшемуся – всего лишь долгий и изощренный способ казни. Или самоубийства.

А что должен теперь сделать я?

– Идите туда, высокий господин, – сказала Маннами. – Дорога проторена. Не заставляйте мою дочку ждать слишком долго.

Я тоже разулся. Как делают иудеи перед входом в храм.

Не знаю в точности, чего от меня добивались. Не знал, чего ожидать.

Только не того, что предстало моим глазам.

Весь хаос перекрученных материй и подушек был убран с лакированных циновок. Харуко неподвижно восседала на двойном сидении, напомнившем мне почётный римский бицеллиум. Она переоделась в тёмное, иначе – более просто и узко – завязала пояс; в распущенных до полу волосах, гладких и струящихся подобно воде, не осталось ни одного гребня, ни одной шпильки. С лица смыта непроницаемая маска, с ярких губ – помада, зато ногти на босых ножках подкрашены заново. Не завернутый в коробящуюся парчу монумент, а гибкий человеческий тростник из тех, что Эуген изображал в сердцевине нового творения.