Полынь - [27]

Танцующие, как нарочно, стиснули их так, что Федор почувствовал, как она прижалась к нему низкой мягкой грудью. Положив ему на плечи руки и глядя радостно и испуганно в глаза, Любка тянула его в круг, в тесную толчею, говоря рвущимся голосом:

— Здравствуй, Федя! Думала, уже не приедешь…

«Не приедешь…» — повторил про себя Федор и, рассмеявшись, шепнул ей в самое ухо:

— Здравствуй, Люба.

Пять лет он не танцевал и теперь, переваливаясь по-медвежьи, стал кружить Любку, кого-то толкая плечами. Он инстинктивно оглянулся назад, к фонарю, и встретился с блестящими черными глазами капитана. Тот стоял, выделяясь выправкой кадрового военного, какая остается до самой смерти. Пройдя еще один круг, Федор снова оглянулся. Капитан хмуро отвернулся к воротам.

— Липнут… — сказала Любка тоном извинения.

— Пошли отсюда, — проговорил Федор и, держа ее под локоть, провожаемый взглядами парней и девчат и чьим-то шушуканьем за спиной, повел Любку из жаркой плотной тесноты. Из сарая выходил он собранной, напружиненной походкой, будто занимал исходную позицию перед атакой. В воротах Любка боязливо передернула плечами, в глазах ее плавал, как дым, испуг.

Безлунная ночь тотчас окутала их. Звук гармоники долетал сюда, на крохотный бревенчатый мостишко, где они остановились, приглушенно и невнятно, веял легкой грустью.

В теплой, насыщенной травами и тишиной темноте они находили руки и губы. Губы у Любки были мягкие, какие-то податливые, она их жадно и опытно выворачивала, всхлипывая от страсти. А он на короткий миг вспомнил те, другие, будто не Любке принадлежавшие губы, которые так сладко и чисто пахли земляникой…

— Подожди, передохнем, — осторожно попросил он.

Она, очевидно, и ждала этих слов, отстранилась, одернула на мягкой груди тесную черную кофточку, поправила прическу. Во всех этих движениях — и в том, как поднимала полные руки и как легонько, краем батистового вышитого платочка обтерла немного вспухшие губы, — было что-то хорошо заученное, наторенное, больно отзывавшееся в его душе.

— Ты здорово целуешься, — глухо сказал он. — Аж опьянел…

А Любка спросила уютно, по-семейному:

— Дома уже был?

— От твоих — прямо на танцы.

— Зря не написал, я бы встретила, — сказала Любка и оглянулась на сарай с танцами.

Федор тоже оглянулся. Ему показалось, что где-то тут рядом стоит капитан с блестящими глазами. Но поблизости никого не было. С мостика свернули в белую кипень тумана, в сырую мглу и шли, тесно обнявшись, по росной траве, мимо каких-то темных кустов, то и дело спотыкаясь. Потом опять целовались под ракитой. Прижимаясь к нему тугим животом, Любка прошептала:

— Иди сюда…

— Опасно тут, — обрывающимся шепотом сказал Федор.

— Подстели гимнастерку, — предложила Любка. — Платье у меня тонкое, крепдешиновое…

Потом Федор, сутуля плечи, долго курил. В речке, в сизых туманных кустах, безудержным хором пели похвалу миру лягушки. В голове было пусто, вертелись какие-то обрывки фронтовых окопных снов: Любка в белой кофточке, с букетиком цветов в руке бежит через минное поле. И еще: Любка в купальнике стоит на отмели и кричит звонко: «Дождик, дождик, припусти…» Сны эти, припомнившиеся сейчас, были далекие и несхожие с явью. Она оказалась опытной женщиной. И он думал о том, как бы это обойти в разговоре, не зацепить колючим, занозистым словом. Об этом теперь говорить было трудно… Сквозь омут облаков засветились звезды, но луны все не было, и плотная, какая-то липкая темень, разбавленная туманом, сдавила, стиснула все вокруг. Федор был рад, что очень темно и он не видит лица Любки. Сейчас ему отчего-то не хотелось видеть ее лицо. Он помнил ее такой, какой оставалась она летом сорок первого, — всю пропахшую сеном и ягодами. Теперь Любка этим не пахла… Она сидела на его гимнастерке, стиснув руками колени, чисто вымытая для танцев, как кошечка: наспех обласканная, и, чуть наклонив голову, ждала слов. Федор очень долго молчал. Затем спросил:

— Работаешь в бригаде?

— На ферме. Молоко вожу.

— Куда теперь его возят?

— В Лыткино. В Долгушине маслобойка сгорела.

— Работа не так трудная, — качнул головой Федор.

— Теперь легко. А раньше ходила на полеводство. Намучилась.

— На себе таскали плуг?

— У нас до этого не дошло. Немного осталось лошадей.

Федор погладил Любкину руку. Она качнулась, укусила мочку его уха и, дробненько рассмеявшись, села в прежнюю позу.

— Сдурела, больно, — потер он ухо.

На мосту девичий голос пропел:

Мой миленок, как теленок, —

Только веники жевать:

Проводил меня до дому

И не смог поцеловать.

— Зинка Зотова, — узнала Любка по голосу. — С Митькой Карасевым ходит.

— Давно вернулся?

— С месяц как. Лейтенант, — голос ее прозвучал с упреком.

— Теперь ничего не значит, что лейтенант, — сказал Федор.

— Я только к слову.

Помолчали. Вверху, над ракитами, неприятно прокричала сова.

На мосту спросили:

— Наших не видели?

Федору хотелось узнать от Любки про то, как жила, как тут было в войну, во время оккупации, и еще что-нибудь пустяковое, про личное, но он стеснялся. Любка была благодарна, что он ни про что не расспрашивает.

— Сыро, — Любка вскочила, оправила подол платья. — И наши, гляди, заждались.