Полярный круг - [8]

Из-под ноги шмыгнула евражка, возвратив Нанока на землю. Гул прибоя стал громче, и усилился запах соленой воды, смешанный с чем-то новым, незнакомым.

Нутетеин несколько раз оглядывался, словно удостоверяясь, что Нанок идет за ним. Вскоре нагромождения скал окружили путников. Еще шаг — и впереди открылось море, шум прибоя плотно ударил в уши, а в ноздри — уже совершенно определенный запах моржового стада. Плеск воды смешивался с хрюканьем животных, со звуками, которые производили тяжелые, неповоротливые тела на узкой полосе гальки.

Нутетеин сделал знак, чтобы Нанок вел себя потише. Старик уверенно направился к заранее облюбованному месту, уселся на обломок скалы и жестом пригласил устроиться рядом.

Нутетеин протянул бинокль.

Но моржи и так хорошо были видны. Огромные морские звери утробно урчали, словно переговаривались между собой. Одни выползали из студеной воды на сушу, другие, наоборот, устремлялись в волны, словно жарко им становилось на холодной скользкой гальке. Среди моржей были особи разного пола, разных возрастов — старики и старухи, молодые, средних лет и совсем юные моржата, которые шалили, получали шлепки от старших…

В бинокль можно было разглядеть их ближе и подробнее. Тяжелый дух поднимался от многотысячного стада и висел над скалами.

— Красиво? — спросил Нутетеин, кивнув на стадо.

Нанок молча наклонил голову. Наверное, действительно красиво. Ведь для Нутетеина это было зрелище, полное огромного значения: торжество жизни, которое перекликалось с его воспоминаниями, с его юностью и зрелостью, когда созерцание такого богатства означало, спокойную, сытую зимовку, радость, новые песни и танцы…

Наверное, такие же чувства испытывает земледелец, когда видит волнующееся под легким ветром огромное поле созревшей пшеницы или налившиеся гроздья винограда…

Для Нанока это было не более как любопытное зрелище, интересное, может быть, даже и волнующее. Но он уже не думал о моржах как об источнике существования.

Время от времени Нутетеин брал у него бинокль и подолгу всматривался в моржовое стадо, словно отыскивал там что-то важное и значительное для себя.

— Вот она, настоящая жизнь! — тихо произнес Нутетеин и торжествующе поглядел на Нанока. — Ради такого зрелища стоит ссориться с окружным управлением культуры.

— Так что мне сказать в Анадыре? — напрямик спросил Нанок.

Нутетеин положил на колени бинокль и задумался.

— Ты человек другого поколения, — произнес старик после долгого молчания. — Твоя пуповина короткая, и прижигали ее йодом, а не жженой корой, подобранной на берегу Берингова пролива. Но я тебе скажу: иногда такое вот тут начинается, — Нутетеин показал на грудь, — ничего с собой нельзя поделать. Неподвластная разуму, невидимая сила зовет в море, если ты морской охотник, зовет в тундру, если ты оленевод… Для нас, морских охотников, зов льдов — как священное заклинание. Наверное, это от того, что эскимос всегда зависел от моря, от ледяных полей, — на которых лежат моржи, тюлени. Ты знаешь, что наши родичи в других студеных землях строят жилища из снега и льда?.. Я понимаю разумом: надо помогать ансамблю, самому танцевать, наверное, так и должно быть, чтобы артисты каждый день репетировали. Но я начинал жить по-другому и должен совершенствоваться в своем исконном занятии — охотничьем деле. Если я перестану это делать, я, как человек, ничего не буду стоить, будь я самым искусным танцором. Люди любили Атыка и Мылыгрока не за то, что они сочиняли песни и танцы, а за главное — они были хорошими охотниками, искусными стрелками и гарпунерами. Вам легко привыкать к новой жизни, а нам трудно…

Нутетеин снова взял бинокль и направил его на море.

— Слышал ли ты про такого человека — Какота? — спросил он.

Нанок молча кивнул. Какот, эскимос с Наукана, много лет назад работал поваром у Амундсена, когда тот зимовал у мыса Якан, в Чаунской губе. В долгие зимние вечера его научили считать и писать цифры. Подарили толстый блокнот. И Какот потерял покой. Он перестал готовить пищу для команды, забросил все — он только писал и писал цифры, наивно надеясь когда-нибудь добраться до конца… Он перестал заботиться о своей маленькой дочери и даже не обратил внимания, когда корабль увез ее в далекий Копенгаген: Какот писал числа. Считали, что эскимос помешался. Его сторонились, хотя относились сочувственно и снисходительно. В один день Какот догадался, что числа заводят его в тупик. Он нашел в себе силы оторваться от них, сжег во льдах злополучный блокнот, и огонь сожрал его заблуждение. Какот вернулся к жизни, огляделся, увидел, что жизнь течет по прежнему руслу. Тут только он понял, какую оплошность совершил, отдав свою дочку Амундсену. Но Мод уплыла далеко, на другой край земли, и догнать ее не было никакой возможности. Горе свалило Какота, и он умер в тоске по дочери.

— Какот затуманил свой мозг большими числами. Они были непривычны и вредны ему, — назидательно сказал Нутетеин.

— Но ведь эскимосы изучают математику, общаются с числами куда большими, чем Какот, — возразил Нанок.

— Я же тебе говорю — вы люди другого поколения, — повторил Нутетеин. — А в нас еще много от прошлого. Не судите нас строго. Разве ты сам этого не видишь?