Поляна, 2014 № 03 (9), август - [51]

Наши предки говорили: «отдать что-либо на чей-либо страх», то есть под ответственность, ручательство, под честное слово. Имелось в виду, что человек не обманет, не согрешит. Кстати, часто вместо словосочетания «страх божий», говорили просто «страх», в значении благочестие, боязнь греха.

Это высокое значение слова страх словно бы выветрилось из современного языкового сознания и «перекочевало» в область права. Еще в конце XVIII — начале XIX веков в русском языке появились производные от «страха» — «страховать», «страховой», затем — «страховщик», «страховое право».

Страховое право — конечно же, вещь необходимая. Но это — всего лишь сухая юриспруденция. Здесь не до благочестия. Жаль, «страховой полис» вытесняет «боязнь греха».

Во-вторых, у этого корня есть еще один смысловой оттенок. Воспользуемся еще раз формулировкой В. Даля. Он пишет, что страх — это «сильное опасение, тревожное состояние души от испуга, от грозящего или воображаемого бедствия». Очень современная формулировка, хотя ей — полтора века.

Дело в том, что современный человек действительно охвачен множеством страхов, как мы сейчас говорим, «фобий». Люди боятся потерять работу, испытывают неуверенность в завтрашнем дне, чувствуют ненависть к «чужакам», приезжим (ксенофобия), боясь, что те их вытеснят… Психологи знают десятки фобий, от «аутофобии» (боязнь одиночества) до каких-нибудь уж совсем экзотических «гидрозофобии» (страх вспотеть) или «эритрофобии» (страха покраснеть на людях). Большинство из этих страхов — надуманные, виртуальные. И тем не менее люди этих страхов «терпят поражение», «становятся сосульками» и «опустошаются».

Откуда они — эти страхи-фобии-страшилки (симптоматично, кстати, само словечко)? Может быть, как раз оттого, что страх перестает быть благочестием, ответственностью и ручательством?

Как вы думаете?

Андрей Кунарев

Страшная Светлана (из комментариев к главе V «Евгения Онегина»)

«Все имена говорят».

Ю. Н. Тынянов

Так уж получилось, что пятая глава заняла в «свободном романе» центральное положение, став, фигурально говоря, «магическим кристаллом», призмой, сквозь которую — хотя и смутно — можно различить «даль» сюжета: именно здесь стягиваются нити судеб главных действующих лиц, и в такой тугой узел, что дальнейшее развитие действия может идти только по пути «разрешения» (тем или иным способом) назревших противоречий. Вместе с тем, глава эта по содержанию своему действительно «магическая»: мотив преображения, перевоплощения в ней играет исключительную по своей значимости роль. Собственно, и начинается она с картины природы, преображенной приходом зимы, которая открывается взору героини. Однако важно учесть, что речь идет отнюдь не только (и, может быть, даже не столько) об изменениях визуального порядка — это лишь одна из граней некоего универсального процесса, охватившего все стороны бытия.

Чудеса начинаются буквально с эпиграфа, предваряющего поэтическое повествование. Впрочем, обо всем по порядку.

В первую очередь отмечу, что эпиграф, предпосланный пятой главе «Евгения Онегина», содержит человеческое имя собственное:

О, не знай сих страшных снов

Ты, моя Светлана[6]!

Жуковский

Эту главу нельзя назвать особенно «антропонимически насыщенной» — по количеству использованных в ней человеческих имен собственных она занимает лишь третье место после глав I (44 антропонима) и VII и VIII (по 31 в каждой). Однако их состав и функциональность в пределах «пятой тетради», думается, существенно отличны от пушкинской практики предыдущих четырех глав. Присмотреться к антропонимической составляющей центральной главы романа заставляет и тот факт, что в наброске окончательного плана «Онегина» поэт дал ей название «Имянины»…

Но вернемся к эпиграфу. Смысл его кажется настолько «прозрачным», что в первом по времени появления полном комментарии к «Евгению Онегину», принадлежащем перу Н. Л. Бродского, он даже не рассматривается — мол, въедливый читатель, проявив минимум усилий, вспомнит и/или найдет эти строки в «избранном» В. А. Жуковского.

В. В. Набоков в своем монументальном исследовании «Онегина» счел необходимым отметить, что крестница и племянница Жуковского Александра Протасова (1797–1829), которой адресованы заключительные строфы «Светланы», «в 1814 г. вышла замуж за незначительного поэта и литературного критика Александра Воейкова, который обходился с ней жестоко и бессердечно, и она в полной мере познала „сии страшные сны“». Кроме того, комментатор упоминает о том, что в беловой рукописи сохранился планировавшийся изначально другой эпиграф, хотя и из той же «Светланы», оборванный на половине заключительного стиха второй строфы[7]:

Тускло светится луна

В сумраке тумана —

Молчалива и грустна

Милая Светлана.

Что, подруженька, с тобой?

Вымолви словечко;

Слушай песни круговой;

Вынь себе колечко[8].

Гораздо подробнее рассмотрел роль эпиграфа к главе V Ю. М. Лотман. Исследователь справедливо обратил внимание на «заданное эпиграфом „двойничество“ Светланы Жуковского и Татьяны Лариной», раскрывающее «параллелизм их народности <…> и глубокое отличие в трактовке образов: одного, ориентированного на романтическую фантастику и игру, другого — на бытовую и психологическую реальность»