Поляна, 2014 № 02 (8), май - [53]

Мы прослушали целую кассету гнусавого какого-то дворового музыканта.

— Это его бывший композитор, — пояснил Пророков. — Они поссорились.

— Из-за чего? — спросил я.

— Из-за денег, — вздохнул Пророков.

Тексты были чудовищны. Как ни пытаюсь, не могу вспомнить ни одной строчки и даже не помню о чем… А нет, вспомнил… Мелодия напоминает китайские мотивы, текст приблизительно такой: «Симпа-симпа-симпатяга-симпа, симпатяга-симпа, подожди, постой-о-о-ой! Может мы с тобой не встретимся-а-а-а, ну а вдруг это любовь, любо-о-вь!» Дальше не помню… Наверное, такими и должны быть популярные песни… Хотя дать бы этому поэту кайло в руки, чтоб он узнал, симпатяга, что такое настоящая любовь…

В литературном клубе на Пресне я случайно познакомился со знаменитым «застойным» поэтом Истоковым. Клубом служила квартира в старом доме с небольшим зрительным залом, сценой и кулисами. Идти пришлось зимой, в темноте, через тугие ржавые ворота и низкий заставленный мусорными контейнерами туннель; входная дверь была задвинута грязной малярной бочкой. Хозяйничали там молодые люди, называвшие друг друга гениями, а одна серьезно-беременная девица, пристально оглядывая обувь всех входящих, заявила, что только что мыла полы и горбатиться тут даром больше не намерена.

Кто-то пел под гитару, кто-то читал стихи, после чего подали чай, и вот тут-то появился маленький лысоватый толстячок лет шестидесяти, перед которым явно заискивали и которого все вокруг очевидно знали, а я так видел в первый раз…

Все читали свои стихи. Прочел и я.

Старичок приобнял меня за плечи, проговорив:

— Неплохо… неплохо, молодой человек. Очень неплохо. У вас есть чувство… Запишите мой телефон.

Я потянулся за ручкой и заметил, что то же сделали все вокруг.

Вскоре я отвез Истокову поэму с надеждой на грядущую славу.

Он прочел ее и сказал через неделю:

— Хм… Что я могу тебе… М-да… Могу направить тебя в Литературный институт. Будешь учиться. Правда, не в моей группе. Я уже курс набрал. Но это неважно…

Вспомнив слова Пророкова о вреде литературного образования, я от учебы решительно отказался.

— Ну, как хочешь, — вздохнул Истоков. — Там у нас библиотека хорошая. Почитать можно много чего.

— А в вашем журнале напечататься нельзя? — спросил я, выведав, что Истоков, кроме всего прочего, еще и главный редактор журнала «Родники».

— Нет… Что ты… В нашем нельзя, — отмахнулся Истоков. — Вот сделали номер, не знаю, где на следующий денег брать. Да и поэзии у меня мало. Так что… М-да… Тяжело сейчас. И тебе тяжело и мне тяжело. Книгу моих стихов, — он выдвинул ящик стола и достал книжку в переплете, — вот посмотри. Подарить не могу, мало осталось. Так вот, издатель предложил бесплатно издать. Это то есть — мне ни гроша! Я говорю: вот вам! — Истоков сунул мне под нос внушительную фигу, сложенную из коротких толстых пальцев. — Вот вам! Видали! Я что на вас бесплатно пахать должен? Нет уж… М-да… Ну, вот. Другого издателя нашли, шестнадцать тысяч заплатил. Это хоть что-то. Там все по годам. А видишь — четыре года пропущено? Я и не сочинил ничего. Ну вот, я так и написал: за эти годы автор отчитается перед народом позже…

На прощанье, смачно расцеловав в обе щеки, Истоков протянул мне два билета:

— Юбилей у меня скоро. Чествовать будут в Центральном доме литератора, приходи, на вот тебе пригласительные. Концерт будет, я почитаю.

Этим всем жена занимается, я-то хочу, чтоб «Блюбэ» пело. Нравятся мне эти ребята. За душу берут. Поют про наше, русское… Но уж не знаю. Обещали. А там, как получится… М-да… Они у меня тут были. Ну, вроде как договоренность была.

В назначенный день зал был полон. Истоков первое отделение кое-как мрачно высидел на сцене за столиком рядом с женой — необозримо тучной улыбчивой женщиной. Вечер протекал уныло. Трое музыкантов в ярких рубахах под гитары приторно выводили романсы на стихи мэтра. Во втором отделении Истоков исчез и появился лишь когда началось его чествование. Он вышел нетвердой походкой на авансцену, куда один за другим из зрительного зала поднимались ораторы, и после каждого очередного панегирика, широко улыбаясь, восклицал: «Я лучший поэт России!», затем громко икал в микрофон. Соратники делали вид, что согласны, и лукаво скашивали глаза. Очевидно, всякий надеялся отыграться на своем собственном юбилее.

«Блюбэ» так и не дождались.

Я не послушался Пророкова и все же решил разведать почву для поступления в Литературный институт. К Истокову я обращаться не стал. Не было уверенности, что он меня помнит, да и шанс был упущен.

Снежным вечером, я проник под своды приемной комиссии. В холле меня встретила миловидная секретарь. Узнав, что я желаю поступать, она покраснела, как садовая роза, и, на ходу призывая Пал Палыча, выбежала в коридор. На ее крик из четырех дверей повалил народ, и все они принялись оглядывать меня с чрезвычайным любопытством. Один из них, маленький, лысоватый, с бородкой клинышком предложил мне стульчик и уселся напротив.

— Вы желаете поступать, молодой человек? — спросил он лукаво.

— Желаю.

— Что пишите?

— Поэзию.

— А-а, — разочарованно протянул он, — поэзию желаете изучать… поэзию на халяву, — и переглянулся с остальными. Те закивали, мол, и этот туда же, и потянулись обратно в кабинеты.