Поляна, 2014 № 01 (7), февраль - [29]

— Здесь же Васька сидит! Он болеет, завтра придет! — крикнул Славка, но математичка уже выискивала жертвы пифагоровой теоремы.

— Двинься, развалился, как боров! — голос у новенькой был резким, упрямым.

А сама она была, как боров: здоровая, бестолковая, деревенская. С головы до ног — деревенская. И липла к Славке, как банный лист: через каждые две минуты бац локтем: «Почему это так? А как эту задачку решить?»

Приходилось объяснять, рассматривая жирные буквы в ее тетради и внюхиваясь в чистый запах тяжелой, деревенской русой косы.

На первой же переменке Нинка осадила Витьку Косминова, который любил вставать всем на пути:

— Ну, чо встал, как хряк?

— Деловая, что ль? — Витька воткнул кулаки в бока.

— Ща двину по калгану, узнаешь! — грозно сверкнули огромные глаза, свернулись в злые жгутики губы: противник застыл от неожиданности.

На следующий день Нинка пришла с начесом. Русая ее голова словно одета была в зыбкую пышную шапку, из которой топорщилась старательно вспушенная челка. Одноклассники не заметили деревенский привесочный экстракласс, вспоминая, видимо, калган Косминова, но Нинка сама подошла к девчонкам, достала из портфеля длинную, туго заплетенную косу и похвалилась:

— Во, девки, какая была!

Коса, которая вчера еще уверенно лежала на ее спине, сейчас упругим затравленным зверьком переходила из рук в руки. Девчонки вздыхали:

— Тяжелая! С первого класса, наверное, растила.

— Еще чего! Это — вторая.

Никто ни слова не сказал о начесе и подщипанных бровях. Это Нинку не огорчило. Она убрала косу, села за парту и бросила, как бы между делом:

— Дай алгебру списать.

Училась Нинка на круглые тройки, во второй четверти чуть не схлопотала двойку по пению — отказалась петь у доски «Бухенвальдский набат». В третьей ей бы и по рисованию пару влепили — уматывала она с рисования почти всегда. Но на последнем уроке художник заловил ее в коридоре и привел в класс.

Она села за парту, надула губы:

— Дай карандаш и бумагу. Малевать буду.

Художник тем временем придвинул к стене стол, на него поставил стул и спросил:

— Кто хочет позировать?

— Я! — Нинка вышла к доске, ловко запрыгнула на стол и села, как на собственный трон — хозяйкой.

Учитель поправил ей спину, голову, отошел к «Камчатке» и сказал, прищуриваясь:

— Что ж, приступайте. И помните, о чем мы говорили на последних уроках.

Славка злился — рисуй еще эту бомбу! А бомба сияла. Ей хорошо было на стуле.

Но — странно — чем больше Славка смотрел на Новикову, тем меньше бомбовидных линий находил в ней. Голова, например, у Нинки, даже с начесом, была гораздо меньше, чем у Таньки Орловой, которая с прилизанными волосами напоминала головастика. Уши — тоже не локаторы какие-нибудь. Подбородок острый — не оковалком. И щеки у Нинки не дутые, как шары. И, между прочим, ямочки на щеках лучше, чем у Наташки Стешкиной — веселее.

Славка честно пытался срисовать Нинку, но не получалось. А тут еще натурщица заелозила:

— Долго еще?

— До конца урока, — сказал учитель и строго добавил. — Сиди. Люди работают.

— Дурью маются!

— Назвался груздем, полезай в кузов! — приструнил ее художник, и она всем на удивление присмирела.

И ноги у Нинки мало были похожи на бомбы, и вся фигура — тоже. Грудь у нее, правда, смахивала на две лимонки, и кулаки, когда злилась, внушали опасение.

Прозвенел звонок. Нинка, гордая, сошла с трона, а через неделю заболела — так ее и не дорисовали. А, может быть, и не заболела, просто не пришла. К этому уже привыкли, так как все знали, что после седьмого класса Нинка пойдет на швейную фабрику и будет учиться в вечерке.

После каникул весна быстро расправилась со снегом, очистила речку, растревожила зверье, птицу, людей, и пошел по школе слушок: «Нинка на танцы ходит, пьет, кадрится со всеми подряд». В начале мая она объявила девчонкам на перемене:

— Все, девки, на работу устраиваюсь! Хватит баклуши бить.

И Славка стал полновластным хозяином парты.

Майская чехарда ветров, гроз, настроений, министерских контрольных пригасили слухи о Новиковой, но как только природа успокоилась, Нинкина тема вспыхнула вновь. Чего только не говорили о ней! И отец-то Нинкин в тюрьму попал, мать вышла за другого, родила ребенка и Нинку сюда послала жизнь устраивать. И тетка ее сама шляется, водку пьет. И Нинка уже была в больнице! Ну все знали в седьмом «Б» о ней.

А она работала ученицей на швейной фабрике, готовилась к экзаменам на разряд, ходила на танцы. С первой получки купила шпильки, со второй — белое платье с короткими рукавами, модное.

Впрочем, Славку это не интересовало. У него другая забота появилась. Поспорили они с Васькой на любовную тему. Мол, не пригласишь ты, Славка, девчонку на свидание.

— Не беспокойся! — отвечал Славка. — Надо будет — приглашу.

— Спорим, не пригласишь!

Славка понадеялся на бабушку: через день он должен был уехать на юг, но Васька прицепился к нему в тот вечер.

— Поспорили — приглашай!

— Да хоть сейчас возьму и приглашу Гальку! — Славка завелся, а Васька не успокаивался.

— Иди, приглашай!

Тут-то Славка опомнился: одно дело спорить, другое — приглашать! Невеселым шагом направился он от беседки к подъезду, где будто специально стояла и семечки лузгала Галька. Она смотрела на него, посмеиваясь, но, чем ближе он подходил к ней, тем лицо ее становилось спокойнее, грустнее, испуганнее.