Поляна, 2013 № 01 (3), февраль - [56]
Мы давай мужика раздевать, да серце слушать.
А чуть слышно его. Пуля — посередь грудя…
Два фонаря поставили. Давай его мыть-перевязывать. Спрашивать, кто такой, откуда?
А он дышит тяжко. Кровь с половиц матушка тряпкой собират…
У нас слезы сами текут. Видать, в беде человек. Видать, давно.
Длинна ночь, мороз да зверь. К людям вышел — а тут пуля!
— Прости, мил человек, — Савва ему кричит, — прости за ради Бога! Нечаянно я — прости. Не умирай, не умирай — живи!
Он смотрит однем глазом, и в глазу том, не поверишь, радоссь!
— Кто такой, — кричу ему, — кто такой, откуда, говори!
А у него тока кадык ходит.
А потом руку на ранку, и пальцем на печи написал, — дед Маркел обмакнул корявый палец в кружку с остывшим чаем и вывёл на столе мокрым: «NORCE».
Помедлил чуток и приделал к предпоследней букве крючок-уголок. Получилось: «NORGE».
— Да, вот так, по буковке.
Красным по белому.
И все. Глаз закрыл, дышать — тише, к утру отошел…
Мы с братом чуть не рехнулись тама: такой грех на душу!
В другой день отец подъехал с длинного путику.
У нас-то язык не ворочается, матушка рассказала.
«Ладно, — ей говорит, — грей воду, обмыть-хоронить», — на нас и не смотрит…
Как стали мужика раздевать — за гленищем у него нож настоящий, кованной. А человеческой одежи и ниточки нету. Сподники — и те с пыжика[9]. Когды раздели навею — не тока лицо, вся грудь покарябана и заместо правой ступни — культя багрова.
А лицо, как «босой» ударил, глаз выбил, да кожу сорвал, видать, сам шил. Все кривь-кось заросло, смотреть страшно. А скока лет — не угадать, седой весь, белый… И тощой: кожа-кости.
Но мастеровой: под ступню у него протез самодельной. В правом бахиле по бокам досточки вшиты и подошва крепка, чтоб без костылей, значит.
Где хоронить? Тут, на бережку, скала да галька. В мороз не взять.
Отвезли подале в тундру на песчано место. Костер запалили.
Отогрем, раскидам головни, талое выберём и по новой. Там и положили. Тятя «Отче наш» прочел и засыпали мерзлым, да бревен сверху навалили от зверя.
Мы, все четверо, грамотны. Я дак вовсе три класса кончил, пока старшим в подмогу пошел. Ясно — не наши буквы на печи писаны. А что это: корабль, имя ли, фамилие — уже не спросишь.
Начальству заявить — раций не было. На собаках двести да полсотни верст до поселку. И стока ж обратно. Да в длинну трехмесячну ночь семью бросить?
Остался тятя. Нам молчать велел. Мертвого не подымешь, а люди разнесут как сороки; объясняй потом «товаришшам»: нечаянно, мол.
И Савве крепко наказал: «В голову не бери и дурного не задумливай: мать погубишь. Бог правду видит, а мы молиться будем за душу невинную».
Я же думал: «Как молиться, когда он без креста на шее? Может, и не крещеной навсе?» Ни даже у него кольца на пальце или серьги в ушах как быват у моряков.
Ну — делали, как отец велел. Да все поначалу втихаря за Саввой приглядывали, не сотворил бы чего над собой.
Работы в ту зиму было невпроворот: песец шел — мы не успевали снимать, матушка — шкурки мездрить. И «босого» за двадцать взяли, а ты и одну-то шкуру выскобли — руки отпадут. Да дрова пилить — каждодневна каторга. Тут не до глупостев. Вечером чуть живы на лежанки падали, с утра — по новой вперед.
А в лето, как мерзлоту отпустило, поехали мы с отцом на могилку, все в аккурат заровняли и дёрен-мох настелили — тундра.
— Про торбу-то я тебе щё не сказал. Приём была на поясе.
В мешочке том чуть мяса сушеного оленьего и нерпячьего, да в чехле берестяном две иглы. Костяна и железна. А железна из проволки без ушка, просто загнут конец нитяной. Щё нож из обруча, как море, быват, бочку выкатит… Мяхко железо, негодно, об камень точено. Тока жир с нерпы срезать, да шкуры скоблить.
И стрел несколько. Тяжёлы и лёхки стрелы. Арбалет же хитро сработан: три досточки лиственничны друг на дружку наложены, жилкой прошиты, а зацепа для тетивы передвижна. На малу натяжку и на болыпу.
Тогда и поняли, зачем тот крючок на ремне.
На малую — руками можно натянуть, если в ногами на лук стать. А чуть зацепу к себе передвинешь — тока крючком поясным. И крепко бьет: на двадцать шагов доску прошибат. От удара и наконечник костяной, и стрела — вдребезги!
Я с того малого натягу наловчился утей да нерпей бить — наши диву давались. Летом ведь тонет нерпа, еслив с карабина. Наскрозь голову шьет. Кровь — дугой, и булькотит на дно… А с арбалету, вишь ты, нет. Стрела в ране застреёт, крови мало, успевашь подгребсти, на гарпун задеть.
Щё с ружья-то шум. Раз стрельнул, всех распугал. А с арбалету — тихо. Я в то лето не меньше взял, как отец с братом.
На равных стал им связчик[10] — зверобой. Гордой был: они мне стрелы готовили. Самы ловки тятя делал. Точно ишли, не ломались, по стока-ту раз одну пущал.
А в другой год возможность стала на Моржовую переехать. Тут до поселка, до почты, до радиво тока сорок верст. В один ход собакам. Зажили мы как люди, а потом война…
Дед Маркел воткнул шило в столешницу, и спросил тихо:
— Ты ведь грамотной, что такое «NORGE» не знашь?
— Знаю, — мне стало не по себе от пристального взгляда старика.
— И што жа?
— Так свою родину называют… норвежцы.
Снежно-белая глыба дедовой головы качнулась над столом:
