Полвека любви - [22]

Наташа Самойлович, пережив первую — самую страшную — блокадную зиму, ранней весной 42-го года эвакуировалась с матерью из Ленинграда по Ладоге на «Большую землю». Летом они оказались где-то на Кубани — как раз накануне немецкого прорыва к Краснодару и на Северный Кавказ. В числе тысяч других жителей мать и дочь были угнаны на работу в Германию. Они стали «перемещенными лицами». Там, в Германии, Наташа познакомилась с эмигрантом из России Константиновым, они поженились по окончании войны. В Советский Союз решили не возвращаться. Какое-то время мыкались по Европе, потом, в поисках хорошей жизни, уплыли за океан, в Бразилию, обосновались в Сан-Паулу. Не знаю, сколько лет они прожили в этом огромном экзотическом городе, в тропиках. Видимо, бизнес у Константинова не пошел, и они уехали в США, поселились в Бостоне. Там в 61-м году Наташа умерла от туберкулеза. Ей было неполных сорок. Ее мать стала хлопотать о возвращении в Советский Союз. Самойлович к тому времени был посмертно реабилитирован. Арктическое начальство, в частности Трешников, помогло вдове знаменитого полярника — она вернулась на родину. Зиновий Каневский познакомился с ней и видел фотокарточку, запечатлевшую могильную плиту ее дочери с надписью: «Наталья Николаевна Константинова» («Николаевна», потому что Рудольф Лазаревич Самойлович при крещении получил имя «Николай»).

Двадцатый век обожает острые сюжеты…

Вернемся, однако, в начало сорокового года. Шла финская война, и ленинградские госпитали, переполненные ранеными, нуждались в донорской крови. Власти обратились к ленинградцам, в том числе и к студентам. Я, как избранный в нашей группе комсорг, имел поручение от комитета комсомола академии — призвать комсомольцев группы сдавать кровь. Естественно, звать других и не пойти самому — невозможно. Я и пошел на донорский пункт, со мной отправилась Люся Ламперт.

У меня оказалась хорошая кровь — первой группы. Я лежал с иглой, воткнутой в руку, в вену, на высоком топчане и смотрел, как по стеклянной трубочке полз вверх красный столбик. Выкачали из меня 400 миллилитров («кубиков», как говорили для простоты). Из Люси — тоже. Сразу после процедуры нас отправили в столовую и накормили сытным обедом. Кроме того, дали билеты в Александринку, в тот же вечер мы смотрели там спектакль (забыл, какой именно). Оба мы держались весь день хорошо. А наутро я лишь большим усилием воли оторвал голову от подушки. Была такая слабость, что свет казался не мил. С трудом я высидел на занятиях первую пару, потом поплелся в общежитие и пролежал до вечера. Люся в тот день вообще не приехала.

Почему я вспоминаю этот не слишком значительный эпизод? Не знаю. Избирательность памяти вообще загадочная вещь.

Вызывая в памяти призраки былого, я как бы сторонним взглядом вглядываюсь в себя тогдашнего — юнца начитанного, но и наивного, со склонностью к самоанализу, но и к юмору, с несомненно пробудившимся интересом к прекрасному полу, но и нерешительного, робеющего.

Я много рисовал. Ходил, выдержав конкурс, на открывшиеся при архитектурном факультете подготовительные классы по рисунку. В академии был хороший музей античной скульптуры — слепков статуй древнегреческих и римских мастеров, — мы перерисовали многие из них. Кроме того, у нас в общежитии иногда устраивали сеансы рисования. Приходила натурщица — девица не очень красивая, но с хорошей фигурой. Впервые я видел обнаженное женское тело. Однако естественное плотское влечение, так сказать, сублимировалось в искусство: мы не разглядывали, а рисовали.

Как просто описывалось это в иных романах. «Он покрыл ее лицо, ее грудь поцелуями, она со стоном опустилась на софу, и…» Ну, как в Библии: «Он познал ее…» Сережа Анциферов рассказывал о своем «интиме» с какой-то дивой, не упуская подробностей. Я слушал, невольно завидуя. В моих отношениях с Лидой ласки не заходили за некий недозволенный предел. Лида останавливала мои руки. Я не смел настаивать. Но душу томило, мучило предчувствие полного слияния тел…

Секс давно уже растерял романтический флёр, освободился от условностей, стал простым и обыденным. Но в те годы, о которых идет речь, еще не утратили своего (извечного?) значения девичий стыд и юношеская нерешительность — особенно в тех случаях, когда прочитаны великие книги о любви идеальной. Следует, однако, добавить к этому такую бытовую «мелочь», как отсутствие возможности уединиться.

Как мы говорили, налицо наличие присутствия отсутствия…

Максимов (или, как его называли, Макс) сказал:

— Если сегодня опять снимет посреди комнаты — прибью!

— То есть как? — не понял я.

— А вот так! — Максимов показал мне пару гвоздей на ладони. Молотка у него не было, но были откуда-то старые черные клещи.

— Да не надо, Макс. Просто отодвинем галоши в угол…

— Нет! Надо!

Вскоре Горелов пришел, снял галоши опять посреди комнаты, бросил пузатый портфель на койку и, взяв чайник, отправился за кипятком. Максимов, используя клещи как молоток, быстро прибил гореловские галоши к полу — по гвоздю в красную изнанку каждой галоши. Горелов вернулся с чайником — Макс уже как ни в чем не бывало лежал на своей койке и переговаривался с Сашей Фалеком, а я дочитывал «Униженных и оскорбленных» (в ту зиму я увлекался Достоевским, Гаршиным, Леонидом Андреевым).