Полвека без Ивлина Во - [28]
Та же самая пустота царила на всей выставке. До сих пор еще не было сколь-нибудь заметного потока туристов, а сивильцам за шестнадцать лет подготовки все это надоело. В их пренебрежении чувствуется враждебность. Они считают, что входная плата на выставку слишком высока и что их несправедливо лишили возможности пользоваться любимым парком. Организованного бойкота не было, но просто так уж случилось, что сивильцы не посещали выставку. А там была модель железной дороги с миниатюрным паровозом, который кругами возил пустые вагончики; был парк Atraccion[70], где крутилось огромное колесо обозрения, пустое; американские горки, по которым с захватывающей дух скоростью мчались пустые открытые вагончики, бросаясь то вниз, то в сторону; молчаливые тиры с грудами невостребованного оружия и горами неразбитых бутылок; по вечерам парк был ярко освещен; на деревьях висели гирлянды электрических лампочек в форме яблок, апельсинов и гроздей бананов; искусно скрытые прожекторы лили яркий и многоцветный свет на лужайки; лампы прятались и под водяными лилиями на озере; высоко били подсвеченные струи фонтанов, как беззвучные и негаснущие фейерверки. Подобное зрелище привело бы в восторг даже толпу в Уэмбли, но тем вечером, когда я там гулял, вокруг не было ни единого человека; я чувствовал себя так, будто достиг нонконформистского идеала быть единственной спасенной праведной душой во вселенной; совсем, совсем один во всем раю. Полагаю, выделять это особое свойство выставки на самом деле не вполне уместно, поскольку понятно, что это случилось вопреки добрым намерениям организаторов. Рассыпаться в похвалах им за это — все равно что уподобляться вежливому художнику, который однажды, когда мне показывали исключительно ухоженный сад моего знакомого, поздравил хозяина сада с тем, какие у того «мягкие, бархатистые лужайки». Довольно трогательный абзац в проспекте гласил: «Ввиду большого наплыва гостей, ожидаемого в Севилье во время работы выставки, были построены несколько новых отелей и два зеленых микрорайона… в своем разнообразии подходящие равно миллионеру и самым скромным кошелькам… Севилья будет принимать двадцать пять тысяч гостей одновременно на протяжении всей работы выставки». Это, безусловно, не сравнится с двумястами пятьюдесятью тысячами, но я был очень рад тому, что увидел Севилью именно такой, прежде чем туда прибыл кто-то еще.
В церкви Святого Роха в Лиссабоне я подумал: лишь с изобретением фотографии перспектива перестала быть искусством.
Мы отплыли поздно вечером. На следующий день море было неспокойным, с берега дул холодный ветер, и к вечеру мы вошли в Бискайский залив; судно медленно продвигалось вперед и качка многим доставляла серьезные неудобства. Большое число пассажиров во время ланча осталось на палубе, услаждая себя крекерами и шампанским в бутылках по четверть литра. Качка, не ослабевая, продолжалась, пока ближе к концу дня мы не обогнули мыс Финистерре.
Теперь, когда мы покинули Бискайский залив, море было совершенно спокойно, но мы то и дело попадали в полосу тумана, что замедляло наше движение; пошли разговоры, что мы прибудем на место не раньше, чем на другой день после полудня.
Вечером в каюте капитана собралась небольшая компания из офицеров, свободных от дежурства, двух-трех пассажиров-скандинавов и меня; мы поднимали бокалы за здоровье друг друга и обменивались приглашениями зайти в гости. Через некоторое время я вышел из ярко освещенной каюты в темень шлюпочной палубы. Ночь была ясной и звездной. В руке у меня был бокал с шампанским и, сам теперь не зная почему, я швырнул его за борт, смотрел, как он мгновение летел в воздухе, как на излете его подхватил ветер, а потом над ним сомкнулась вода. Странно, но этот жест стал важным для меня — отчасти, наверное потому, что был сделан в тот миг, спонтанно и в полном одиночестве, во тьме, и тесно связан с приглушенным, неопределенным ощущением возвращения домой.
Ибо возвращение на родину, даже после самого краткого отсутствия, — это своего рода эмоциональное переживание. Я покинул ее в разгар зимы, а возвращался поздней весной; в эту пору Англия, можно сказать — прекрасная страна.
Пока я стоял на шлюпочной палубе, судно вошло в очередную полосу тумана. Двигатели стали работать тише и перешли на малые обороты, уныло завыла туманная сирена, звуча каждый раз по полминуты.
Через двадцать минут мы вышли из тумана и снова пошли под звездами вперед на полной скорости.
Ночью я просыпался несколько раз и слышал сирену, вновь звучавшую в сыром ночном воздухе. Это был зловещий звук, предостерегающий, возможно, о надвигающейся беде, ибо Судьба — это наименее своенравная из богинь и придерживается того справедливого и сурового принципа, что никто не должен быть счастлив слишком долго.
«О себе писать особенно нечего…»
Из писем Ивлина Во
© Составление и перевод А. Ливергант
Дадли Кэрью[71]145, Норт-Энд-Роуд Голден Грин
Январь 1922
Дорогой Кэрью, о себе писать особенно нечего. Очень робею, мне пока еще немного одиноко, но постепенно прихожу в себя. Чувствую, что со временем буду непомерно счастлив. Очень хочется найти родственную душу. Пока же познакомился лишь с книгочеем из средней школы, который хранит молчание, со студентами из Нью Колледжа, у которых только и разговоров о зимнем спорте. А еще — с громкоголосым картезианцем, который говорит непристойности.
