Полузвери - [40]

— Нольд, я расскажу тебе все. Только прошу, дай несколько минут побыть одной, потом увези в самое безлюдное место, какое можно — на воздух, под небо. Умоляю…

Он думал. Потом обернулся на дверь, брезгливо дернул ноздрями и выдохнул:

— Ладно.

— Идем. Останешься в стороне и последишь, чтобы никто не видел.

Увела его в глубину сада и нашла место. Оно, судя по ощущениям, было почти равно удалено от каждого трупика.

— Отойди на десять шагов назад, отвернись и смотри на дорожку.

Он явно не хотел этого делать, но послушался. Я легла в траву, обняв землю руками как можно шире. Проклятие или дар быть некроманткой? В минуты слабости хотелось быть такой же, как все, не видящей и не слышащей, и трудно было найти хоть что-то, ради чего стоило выносить постоянное присутствие смерти в жизни… а мы нужны — таким несчастным и неупокоенным созданиям, кого настигла гибель по воле случая, от рук преступника, кто хотел жизни, а умер и не захоронен по-человечески. Мука…

И кто я теперь? Тоже истинная дочь Великого Морса?

Зашептала:

— Вы не знали материнских объятий и не знали материнской любви. Никто не дал вам имен, не оплакал после смерти… я вас люблю… и по вам плачу. Вы мои дети неживого мира, дети той, кто никогда не сможет стать матерью. Мои… любимые, желанные, самые прекрасные сыновья. Нет больше страданий. Вы звали — я здесь. Я упокаиваю вас.

Их плач исчез…

Терпение Нольду давалось непросто. Машину гнал, благо, дорога была пустынна. Не спрашивал вообще ни о чем — ни о разговоре с Хельгой, ни о том, что я делала в саду за его спиной. Молчал, иногда и очень коротко поглядывая на меня, — а в остальном четко следил за дорогой и был сосредоточен. Меня переполняла благодарность за это, за послушание и понимание в то время, когда они мне были нужны больше всего. Я была уверена, что он выполнит и третью просьбу… горечь и боль я хотела исцелить ощущением жизни, потому что регенерат работал с телом, но не с душой. Ее раны не затянутся сами по себе.

Мы съехали с основной дороги на проселочную, а через пять минут пути — в поле. Заминая высокую траву тяжелой машиной, заехали вглубь. Я сразу вышла и блаженно вдохнула прохладный воздух ночи. Солнце давно зашло, но край неба еще алел темно-красным маревом на западе, как красная нить раны самого мира. Звезды, ветер…

Без механического, чужеродного здесь звука, стало совсем хорошо. Нольд выключил мотор и тоже вышел.

Какой же он высокий, какой сильный, красивый и светлый!

— Нольд, люби меня. Пожалуйста. Чем безудержней ты будешь, тем лучше, делай со мной, что хочешь. И помни, что я сама этого хочу в сто раз сильнее!

Он подошел медленно. Он уже смотрел на меня зверем, но не бросался, хотя я тряслась от нетерпения.

— У тебя глаза как два солнца, Ева… в кого ты превращаешься?

— Я не знаю!

— Кем бы ни стала, — спалишь до пепла, я согласен…

Глава четырнадцатая

С нами обоими случилось что-то необъяснимое.

Мужчины полузвери во время близости затмевали человеческое сознание, — да, все чувствовали, получали наслаждение, но уровень касался тела и инстинкта, поэтому они и «зверели». Немели, хватали и не контролировали себя. Разум человека не уходил насовсем, тоже воспринимал и помнил, как сон… Некромантки, наоборот, затмевали физическое, устремляясь сознанием куда-то в иные сферы. Мы ощущали удовольствие, но оно разливалось в нас как эфир, сразу везде и тонко, обостряя вспышкой духовного восторга.

В этот раз… я окунулась во все. В каждую клеточку своего тела, в каждый нерв, и нисколько не поверхностно пережила минуты чувственной силы внутри. То, что и с Нольдом все неправильно, поняла потому, что он называл меня по имени. И его стон был не только от животного кайфа обладания, но и от чувства осознанности этого.

Мы затихли. Я обнимала голову Нольда, зарываясь пальцами в разлохмаченные волосы и уловила, как пару раз шевельнулись уши. Как же любила его беззащитность и ласковость на контрасте ярости и энергии, которые только-только были главными. Я была счастлива. Горечь упокоения легла на самое дно души и потихоньку таяла. Она походила уже не на прах или пепел, а на мягкий снег. Грустный, холодный, но тихий. И он вот-вот превратится в обычные слезы прощания, а не боли за невинные жизни.

— Ты тяжелый.

— Я пьяный. Потерпи еще немного.

Но все-таки приподнялся, взяв вес на руки и колени, а меня поцеловал в шею и губы. В этот раз ни железных пальцев, ни полуукусов, одежда пострадала, а я сама — нет, даже краешком. Нольд провел ладонью по чистой коже и ощутил лишь мурашки от прохлады на голом теле:

— Что с нами обоими?

— Понятия не имею.

— Давай одеваться.

Он-то и так не до гола скинулся, за минуту обратно собрался и застегнулся, а я не очень. Блузка не в клочья, но пуговицы сорваны почти все, на брюках на поясе надрывы. Не было времени возиться с кнопкой и молнией, легче по шву дерануть и стащить. С бельем хуже всего — попрощаться и выкинуть.

— Почему ты на себе ничего ни разу не порвал? Как это получается? Не справедливо!

— Не знаю. Есть одеяло в багажнике, сейчас заверну тебя и унесу в машину.

— Ты протрезвел, нюх у тебя работает или отключился? Туфлю найди! Одну вижу, а второй и близко нет.