Полуштоф остывшего сакэ - [18]

— Ну, не знаю, может быть, и совпадения какие есть, хотя… — Константин Иванович тоже приосанивается.

Татьяна Александровна тихо вздыхает.

— Юрка! — зовет меня с улицы первый хулиган нашего двора Сережка, с которым мы договорились на чердак слазить.

— Кто это? — спрашивает прадед.

— Сережка Богомолов из второго подъезда гулять зовет.

— Ну, иди поиграйся с ним, мальчик, видно, хороший, плохих с такими фамилиями не бывает, — Константин Иванович смотрит на носовой платочек в руке и не может вспомнить, для чего он ему.

История 5

— Ваши? — слесарь ЖЭУ № 157 Непролейстакан держал за шиворот Сережку Богомолова и Ренатку Кинзекеева, а меня подпинывал под зад коленом.

— Тот, что посередине, наш, остальных не знаю, — признал меня Константин Иванович и вопросительно взглянул на Непролейстакана.

— Удумали по пожарной лестнице на чердак залезть — винтики-шпунтики! Туды их растуды! Ладно, со своим шурупом сами разбирайтесь, а этих я дальше на опознание поведу, чтобы им родители тоже правильную резьбу нарезали! — слесарь оставил меня перед прадедом, а товарищей моих поволок на экзекуцию по месту жительства.

— Вот знаешь ли ты, Егорка, отчего мой отец Иван Сергеевич в 1885 году из кержацкого поселка в Уфу на улицу Никольскую переехал? — свел Константин Иванович лохматые брови к переносице.

— Так мы же на Блюхера живем!

— О Василии Блюхере отдельный разговор будет, а Никольская теперь именем Мажита Гафури зовется. А переехали мы…

— Да знаю: баню коммерческую на этой улице поставили, стали помывками горожан зарабатывать себе на жизнь, — отвечаю бойко, раскаяния в проступке не изображаю, потому что залезть на чердак по железной лестнице, висящей на торце пятиэтажки, — это же геройство целое, это подвиг почти, это не лампочку в парадном из рогатки разбить, не слово матерное на заборе написать!

— Верно, была баня, по 25 человек в номерах и общем отделении зараз мылись. Но ее можно было бы и в Затоне поставить. Но в Затоне хулиганья было столько, что хоть с маузером за хлебом в лавку ходи.

— Откуда же их столько образовалось?

— Откуда? Все оттуда же — из пролетариев с гегемонами! Откуда еще? Сначала старших перебивают, на чердаки по пожарным лестницам лазят, потом в пьяном виде ножиками друг друга тыкают, — тряхнул бородой прадед.

— Ты, прадедуля, не горячись, ты по порядку рассказывай, — пытаюсь перевести разговор в конструктивное русло.

— А чего тут рассказывать. Зимой 1854 года снегу намело столько, сколько ни один старожил не мог на своей памяти припомнить!

— Так старожилы, они же никогда ничего не помнят! — не могу удержаться от реплики.

Прадед опять брови к переносице свел, но на реплику не отреагировал.

— А весной Белая так взбурлила, так залила все окрестности, что пробила себе новое русло возле самых гор обрывистых, на которых вся Уфа тогда и умещалась, это уже потом она гигантским удавом расползлась по равнинам, проглатывая близлежащие деревеньки, словно кроликов, а 1956 году так целый город Черниковск в себя всосала. В общем, вместо старого русла реки Белой образовалась старица, ее Старицким затоном назвали. Вот этот затон и стали использовать пароходчики Зыряновы, Мешковы, Сорокины, Якимовы, Стахеевы и те, что помельче, чтобы пароходы свои ремонтировать да на зимовку ставить. А где пароходчики, там и кузнецы, ремонтники, кочегары, плотники. Стал кругом рабочий люд селиться, бараки строить, землянки рыть.

— В мутных водах весеннего паводка на бельские просторы наконец принесло капитализм? — поражаюсь участию сил природы в смене общественно-политических формаций.

— Не умничай, енгельс, не отвлекай от темы. Плохо жили работяги, мерзли, болели, мерли. Работали по двенадцать часов, а из развлечений у них были только водка да хулиганство. Вот и ходили стенка на стенку затонские и кержацкие, калечили друг дружку. Кому понравится такое богопротивное дело? Поэтому и переселился мой папа в Уфу на Никольскую. Я к тому времени уже большой был, помогал отцу чем мог. Помню, как-то позвал он меня и спрашивает: «Костя, сынок, ты наши банные дрова никуда налево, часом, не сбываешь?» — «Нет, — говорю, — как можно?» Тогда Иван Сергеевич хитро улыбнулся в бороду, она у него такая же, как у меня сейчас, была, и ничего не сказал, только взял одно полено да в сарай ушел мастерить что-то.

— Буратину? — пытаюсь пошутить по-нашему, по-детсадовски.

— К тому времени Буратину даже Алексей Толстой еще из Пиноккио не выстругал, — усмехается Константин Иванович. — В общем, через день-другой у мужичка с соседней улицы так шарахнуло в печке, что эта печка вся и развалилась по кирпичикам.

— Сурово! Но это, пожалуй, как-то больше по-иудейски, чем по-христиански, — задумчиво рассуждаю вслух.

— А ну цыц! Мелюзга! А заповедь христова «не укради»? К тому же не пострадал никто!

— Да я только за, прадедуля! Нашу национальную тягу к воровству надо пресекать. Сам вчера Славке Панкратову из 23-й квартиры в ухо дал за то, что пистолет мой хотел стырить.

— Ты руки-то не распускай! Папа мой, Иван Сергеевич, этого не любил. Ладно, иди во двор справедливость восстанавливай. Татьяна! Таня, голубушка, принеси рюмочку кагора сладенького, папу помяну.