Полуночное солнце - [97]
Тоня быстро оделась и захватила с собой кожаный баул. Хасовако привязал чемодан к передку нарт. Упряжка вздрогнула от прикосновения хорея и, приминая мелкие ветви кустарника, вынесла нарты к озеру.
Долгое время они ехали молча. Полная луна источала оранжевый свет. Луна была огромна, и около нее от земли до зенита стояли два серебряных столба.
— Скучно тебе в тундре, девка? — сказал Хасовако.
— Нет. Мне некогда скучать. Работы много.
— Мне тоже не скучно. А когда мне скучно, я пою русские песни.
И Хасовако, покурив трубку, запел русские частушки про попов и веселых пьяниц.
Все выше и круче поднимались холмы. Нгер Нумгы — звезда ясовеев — сверкала ярко в синевато-черном небе ночи.
— Вот Кровяные сопки, — ткнул в пространство хореем старик, — через одну передышку доедем.
Олени бежали тихо. Они уже выбирали дорогу, где не было кустов и крутых сопок.
— Устали, — сказала Тоня.
— Устали, знать, — согласился Хасовако и остановил упряжку.
Прежде чем подняться на священный холм, Хасовако решил подкрепиться. Он разжег огонь, плотно закусил вместе с Тоней и попросил спирта. Тоня достала бутылку. Он нацедил половину чашки и разбавил водой из медного чайника.
— Выпьем?
— А что же богам?
— Болванам совсем мало надо. Болваны не пастухи.
— Пей тогда сам.
— Хорошая ты девка! — сказал Хасовако и опорожнил чашку.
У него сладко закружилась голова, разгладились морщины лица, помолодели глаза. Улыбнувшись, он достал мясо из ларя и, посыпав солью, повесил на железном прутике в огонь.
— Для тебя это. Русские жареное любят.
— Русские всё любят, — сказала Тоня. — Русские такие же люди, как и ненцы.
— Правда? Это хорошо.
Старик помолчал.
— Я лишь одно худо понимаю: чем тебе тундра люба? Денег много платят или в наказание послали к нам?
Тоня разъяснила, почему ей нравится тундра и зачем надо работать в ней, но ответ старика не удовлетворил.
— Если б меня послали в город без олешков, я жить не стал бы. Зачем мучиться в городе бесплатно? Город не тундра, там живо пропадешь. Ешь мясо, — сказал старик, снимая прутик с огня.
Тоня помахала прутиком в воздухе, и мясо остыло.
— Пойдем, отец, — сказала Тоня.
Старик тяжело поднялся и сложил в подол малицы оленьи ноги, привезенные в жертву богам. Потом они поднялись на холм. Ветер выдул в ребрах холма снег. Ребра были оранжево-красные. На вершине сопки Тоня увидела жертвенник — нагромождение камней, кусты рогов, черепа зверей, насаженные на палки. На площадке вокруг жертвенного костра лежала наполовину оскальпированная голова медведя, две свинцовые пули, поломанные топоры, черепки чугунных котелков, старые ножи. А вокруг жертвенника стояли сотни деревянных палочек с грубо вырезанными человеческими лицами.
Хасовако сбросил оленьи ноги у костра и, обмакнув палец в разбавленный спирт, стал мазать у идолов рты. Вскоре он, не разбирая, тыкал пальцем в головы и животы болванов.
Потом он достал позеленевший пятак с двуглавым орлом и торжественно положил на огнище.
Тоня тоже положила в костер серебряный полтинник.
— Пошто так много? — удивился старик. — Пятака бы хватило. — Подумав, он успокоился. — Ты хотя баба, у тебя больше грехов…
И они возвратились с холма. Тоня хотела вытащить несколько болванов, но старик предупредил ее:
— Не трогай их, тебе нельзя… Я сам…
Он поднялся на холм и принес четырех сядэев. Тоня прикрутила их к нартам и запрягла оленей. По незапорошенному следу она погнала упряжку обратно. Старик спешил за нею.
Приехав к чуму, он сказал:
— Видишь, какие слабые у нас боги: их продают, а они ничего мне худого не могли сделать. А я всю жизнь верил им… Обидно. Приезжай-ка, девка, еще за ними.
Утром Тоня поехала дальше, в глубь тундры, собирать сказки и песни.
ФРОНТОВЫЕ РАССКАЗЫ
КОГДА ПРИЛЕТЯТ СКВОРЦЫ
Последняя авиабомба рухнула с холодного поднебесья. Последний самолет покрутился над селом и, сбитый тремя пулеметными очередями, вспыхнул в смертельном пике.
Дед Архип натянул лямки саней и перекрестился:
— Все так подохнете. Все!
Село лежало за березняком. Родное село. Разбитое село.
— Не плачь, старуха… Всё наживем! Всё!
Тоскует женщина. Она знает, что нет ее дома, нет бани, нет колодца. И все-таки идет. Об огороде мечтает. О новой жизни — такой же хорошей, как до войны. Великая тоска по родимой сторонушке гонит ее печальными дорогами войны обратно в свою Сосновку.
— Не горюй, старуха, — шепчет Архип.
Легкий ветерок доносит едкий запах тротила. Воронка еще дымится. Тонко гудит оцепеневшая земля.
Но лес стоит прежний, заиндевевший, и цепочка следов вьется меж стволов берез.
— Даже зайцы к войне привыкли, не вакуировались, — говорит бабка. И морщины на ее лице начинают постепенно разглаживаться.
Она с надеждой всматривается в февральское небо, белесое, студеное, родное. Вот минет лесок, и село будет видно.
— Картошку-то я хорошо упрятала… Может, не нашли ее, не разворовали. Топор-то ты не забыл?
— Нет, — говорит Архип, — и пилу не забыл, и молоток есть, и гвоздочков фунта три. Хватит пока.
Построит дед Архип пока хибару. А потом вернется колхоз из Рязанской области. Пригонит председатель Марина коров-холмогорок, лошадей. Новые дома выстроят мужики, а когда весеннее солнышко поднимется над лесами, кузня заработает. Будет кузнец ковать лемеха, направлять машины — и душе сразу потепление придет.
