Полуночное солнце - [81]
Она утвердительно кивнула головой и сказала спокойно:
— Я подожду до утра…
И она стала ждать утра.
Она подбрасывала в костер веточку за веточкой и глазами, в которых дрожали слезы, смотрела на огонь, и губы ее подрагивали, точно она подбирала все мысли о том, что она передумала в бессонные ночи об Яптэко.
Но и утром Яптэко не пришел.
Шли минуты за минутами. Уже солнце выползло из-за гор Пай-Хоя и согнало туманы с болот. Уже подняли крик птицы на скалах у побережья, уже пастухи готовили упряжки для состязаний на празднике Оленя, а Яптэко все не приходил.
— Он придет еще, — сказал я, но девушка отрицательно покачала головой.
— Нет, — сказала она сурово, — нет, он никогда не придет в мой чум таким, как я хочу.
И она положила на костер большую охапку хвороста.
Когда он разгорелся и мне пришлось отодвинуться от жары в самый дальний угол чума, девушка долгим взглядом посмотрела на меня, на тобоки, расшитые всеми цветами радуги, на кисет, разукрашенный бисером, и вздохнула.
— Мне очень тяжело, товарис, — сказала она и быстро кинула в костер свои подарки любимому парню.
— Что ты сделала? — сказал я, кидаясь к огню.
Девушка грустно покачала головой.
— Мне очень тяжело, но так надо, — сказала она и показала на свою грудь: — У меня уже все сгорело здесь… Сегодня ночью.
— Но ведь еще не все потеряно, — возразил я.
Девушка закрыла глаза и опустилась на шкуры. Плечи ее мелко вздрагивали. Шорох шагов заставил меня обернуться — я увидел у входа русскую учителку Тоню Ковылеву. Она смотрела в огонь, который уже превратил чудесную красоту тобоков в черные, нелепо скорчившиеся угли.
— Не надо, — сказала она, — я знаю, он полюбит тебя. — Она посмотрела на девушку и опустилась рядом с ней. — Я сделаю это. Я обязательно сделаю это, ты ведь знаешь, он совсем не нужен мне. Ему нужна такая, как ты, достойная его любви.
Тоня Вылко подняла голову. Она гордо посмотрела на учителку и сказала так тихо, что я понял, как ей было больно в эти минуты:
— Ты пришла утешить меня? Ты думаешь, что я слабая? — Девушка в смятении посмотрела на учителку и покачала головой. — Я вовсе не слабая, — выдохнула она дрожащими губами, — не надо меня жалеть…
И только лишь когда учителка покинула чум, она упала на шкуры и заплакала.
— Кто я теперь, товарис? — спросила она сквозь слезы. — Кто я теперь? Нищенка.
Я вспомнил невеселую песенку, пропетую ею в прошлом году:
Что я мог ответить девушке? Какими словами я мог утешить ее? Ведь чум Яптэко был так близок от нее и так далек — дальше края земли…
СПАСИТЕ НАШИ ДУШИ!
Вот уже третью ночь не спит начальник рации Главсевморпути Вася Подольский. Включив репродуктор, он слышит в морозном эфире из Финляндии речь патера, с острова Врангеля передают очередную метеосводку, мыс Стерлигова перекликается с мысом Шмидта, проверяя выполнение соцдоговоров полярными станциями, но радиостанция в горах Пай-Хоя молчит.
Внезапно все затихает, в репродукторе остается шелест, похожий на шелест бархатного занавеса, и Вася Подольский смотрит с досадой в окно.
— Началось, — говорит он и почти с ненавистью наблюдает за тем, как с севера, подобно хвосту кометы, летит нежно-малиновый конус, медленно превращаясь в арку, покачивающуюся над Полярной звездой. Потом все гаснет, и репродуктор наполняет радиостанцию густым дыханием эфира, сухим речитативом азбуки Морзе, грустной песенкой из-за океана и лихим канканом откуда-то с востока.
И только в два часа ночи, когда прекращает работу большинство советских радиостанций, приемник переводится на короткую волну в поисках острова Колгуева. Переключаясь на передачу, Вася Подольский выстукивает ключом:
«Колгуев. Слушаю. Передавайте материал в газету. Перехожу на прием. Перехожу на прием».
«Здравствуйте, Василий Николаевич, — отвечает Колгуев, — у меня все в порядке, сегодня охотился неудачно, поломал лыжи. Передаю материал. Абзац. Новое товарищество по совместному выпасу оленей… Абзац. На острове Колгуеве по инициативе…»
Вася Подольский записывает текст телеграммы. Пальцы устали. Их сводит судорога, но он продолжает писать, тепло улыбаясь радисту с острова Колгуева.
«Спасибо, Ваня. Спокойной ночи», — передает он наконец и вспоминает широкое лицо Вани Явтысого, его приплюснутый нос, смущенно-торопливую речь и сдержанную любознательность. Впрочем, самый способный и любимый ученик Васи Подольского — Ефим Пырерко. Ваня и Ефим учились в педагогическом техникуме, а в свободное время приходили на рацию и так полюбили радио, что за три года стали смышлеными радистами. И осенью прошлого года, когда ребят назначили заведующими красными чумами, Вася Подольский пригласил к себе в гости журналистов окружной газеты, рассадил учеников вокруг себя и велел всем внимательно наблюдать за ним.
Притащив из шкафа десять мензурок, он налил в каждую из них по сто пятьдесят граммов вина и произнес тост при дружном хохоте гостей:
— Пусть радиостанции на острове Колгуеве и в горах Пай-Хоя будут так же точно работать, как точно налиты эти бокалы.
Начальник рации хитровато подмигнул и выпил первым. После третьей рюмки он улыбнулся своим ученикам и сказал смущенно:
Иван Николаевич Меньшиков, уроженец Челябинской области, погиб в 1943 году на земле партизанской Белоруссии при выполнении ответственного задания ЦК ВЛКСМ.В новую книгу писателя вошли повести и рассказы, отражающие две главные темы его творчества: жизнь ненецкого народа, возрожденного Октябрем, и героизм советских людей в Великой Отечественной войне.
Шла Великая Отечественная война. А глубоко в тылу ученики железнодорожного училища решили отремонтировать для фронта старый паровоз.
Прозу Любови Заворотчевой отличает лиризм в изображении характеров сибиряков и особенно сибирячек, людей удивительной душевной красоты, нравственно цельных, щедрых на добро, и публицистическая острота постановки наболевших проблем Тюменщины, где сегодня патриархальный уклад жизни многонационального коренного населения переворочен бурным и порой беспощадным — к природе и вековечным традициям — вторжением нефтедобытчиков. Главная удача писательницы — выхваченные из глубинки женские образы и судьбы.
На примере работы одного промышленного предприятия автор исследует такие негативные явления, как рвачество, приписки, стяжательство. В романе выставляются напоказ, высмеиваются и развенчиваются жизненные принципы и циничная философия разного рода деляг, должностных лиц, которые возвели злоупотребления в отлаженную систему личного обогащения за счет государства. В подходе к некоторым из вопросов, затронутых в романе, позиция автора представляется редакции спорной.
Сюжет книги составляет история любви двух молодых людей, но при этом ставятся серьезные нравственные проблемы. В частности, автор показывает, как в нашей жизни духовное начало в человеке главенствует над его эгоистическими, узко материальными интересами.
Его арестовали, судили и за участие в военной организации большевиков приговорили к восьми годам каторжных работ в Сибири. На юге России у него осталась любимая и любящая жена. В Нерчинске другая женщина заняла ее место… Рассказ впервые был опубликован в № 3 журнала «Сибирские огни» за 1922 г.
Маленький человечек Абрам Дроль продает мышеловки, яды для крыс и насекомых. И в жару и в холод он стоит возле перил каменной лестницы, по которой люди спешат по своим делам, и выкрикивает скрипучим, простуженным голосом одну и ту же фразу… Один из ранних рассказов Владимира Владко. Напечатан в газете "Харьковский пролетарий" в 1926 году.
Прозаика Вадима Чернова хорошо знают на Ставрополье, где вышло уже несколько его книг. В новый его сборник включены две повести, в которых автор правдиво рассказал о моряках-краболовах.