Полуночное солнце - [7]

Ни малейшего движения в воздухе. Но ведь мне необязательно дышать!

Я остановил ток воздуха в лёгких и моментально почувствовал облегчение. К сожалению, оно было неполным. В мозгу царило воспоминание о восхитительном аромате, его привкус продолжал ощущаться на языке. Даже такой малости я не смогу сопротивляться долго. Но, может, выдержу один час? Всего один! И тогда я уберусь из этой комнаты, полной жертв, которые не должны стать жертвами. Если я выдержу только один короткий час.

Это было малоприятное ощущение — не дышать. Мой организм не нуждался в кислороде, однако инстинкты не желали мириться с отсутствием обоняния. В моменты стресса я полагался на нюх больше, чем на любые другие чувства. Он указывал путь на охоте, и самое первое предупреждение об опасности приходило прежде всего от него. Я не часто сталкивался с чем-либо опаснее себя самого, но инстинкт самосохранения у нам подобных был развит так же сильно, как и у любого человека.

Неприятно, но терпимо. Легче, чем ощущать её запах и при этом удерживаться, чтобы не вонзить зубы в эту чудесную, тонкую, прозрачную кожу, добираясь до горячей, пульсирующей…

Час! Только час. Я не должен думать о запахе... о вкусе...

Девушка молчала за завесой своих волос. Она наклонилась вперед, и густые пряди плотной волной легли на тетрадь, закрывая от меня её лицо. Я больше ничего не мог прочитать в её ясных глубоких глазах. Так вот почему она распустила волосы? Чтобы спрятать от меня глаза? Из страха? Из застенчивости? Чтобы скрыть от меня свои тайны?

Ещё совсем недавно невозможность прочесть её мысли повергала меня в крайнее раздражение. Однако оно не шло ни в какое сравнение с теми чувствами, что я испытывал сейчас. Я ненавидел эту хрупкую женщину-ребёнка, ненавидел с той же страстью, с которой цеплялся за себя прежнего, за любовь моей семьи, за мечты о том, что я лучше, чем есть на самом деле. Эта ненависть к ней, ненависть за вожделение, которое она пробуждала во мне, как ни странно, помогла мне. Да и прежнее раздражение, пусть слабое, тоже чуть-чуть облегчало моё состояние. Я цеплялся за любую эмоцию, которая отвлекала бы меня и не давала возможности фантазировать о том, какова она на вкус...

Ненависть. Раздражение. Нетерпение. Этот урок никогда не закончится, что ли?!

А что потом, после конца урока? Тогда она выйдет из класса. А я — что тогда предприму я?

Могу, например, представиться: "Привет. Я Эдвард Каллен. Можно мне проводить тебя на следующий урок?"

Она согласится, она же воспитанная девочка. Даже опасаясь меня — а, как я подозреваю, она действительно испытывает передо мной страх — она будет следовать общепринятым правилам хорошего тона и пойдёт со мной. Будет довольно просто завести её куда-нибудь... скажем, в лес, длинной полосой доходящий до дальнего угла стоянки для автомобилей. Я могу сказать ей, что забыл в машине учебник...

Заметит ли кто-нибудь, что последним человеком, с которым её увидят, был я? Вряд ли: как обычно, идет дождь, и две фигуры в тёмных плащах, бредущие непонятно куда, не вызовут особого любопытства; так что меня ничто не выдаст.

Вот только беда, что я был не единственным, кто пристально наблюдал за нею сегодня, хотя я, конечно, превзошёл всех по степени неистовости внимания. Особенно тщательно следил за ней Майк Ньютон, он не пропускал ни одного из её многочисленных нервных ёрзаний на стуле. Как я и предполагал до того, как её запах уничтожил всё моё снисходительное участие к "бедной девочке", ей, как и любому другому, было не по себе так близко от меня. Майк Ньютон заметил бы, что она ушла из класса вместе со мной.

Если я выдержу один час, то, может, выдержу и второй?

Я вздрогнул от обжигающей боли.

Она пойдет домой. Там никого не будет — шеф полиции Свон работает весь день. Я знаю его дом, как знаю каждый дом в этом маленьком городе. Чарли и его дочь живут на опушке густого леса, соседей поблизости нет. Даже если у неё будет время для крика — а я постараюсь не предоставить ей такой возможности! — никто её не услышит.

Разделаться с ситуацией вот таким образом будет ответственно. Семь десятилетий я прожил без человеческой крови, так что уж два-то часа я продержусь! Если не буду дышать. И когда я застану её одну, то кроме неё больше никто не пострадает. И торопиться тогда будет некуда, согласился монстр внутри меня.

Какое страшное извращение ума — думать, что, если я с невиданными усилиями и невероятным самообладанием пощажу девятнадцать человек в этом классе, то буду меньшим чудовищем, чем когда убью эту невинную девушку!

Хотя я и ненавидел её, я понимал, что моя ненависть несправедлива. На самом деле я ненавидел самого себя. И буду ненавидеть нас обоих куда сильнее, когда она будет мертва.

Вот таким жутким образом я и выдержал этот час — изобретая всё более и более подходящие способы убийства. Но я старался не рисовать в воображении сам кровавый завершающий акт. Для меня это было бы чересчур: я мог проиграть эту битву с самим собой и убил бы каждого, кто оказался в поле моего зрения. Так что я только планировал стратегию и больше ничего. Это и помогло мне продержаться до конца урока.