Полуденный бес - [3]

– Не знаю, – призналась Надежда Павловна. – Я никогда не думала об этом.

– Но ведь в этом вся соль церковности! Если превращения не происходит, значит, Толстой прав. Вы читали его «Воскресение»?

– Да, муж давал мне эту книгу.

– Ваш муж – просвещенный человек. Но лично я считаю, что Толстой ошибается. Я не верю ни в один церковный обряд, кроме евхаристии!

– В таком случае почему вы сами не пошли к причастию?

– Как?! – заволновался Вирский. – Разве вы не читали апостола Павла? Причастие без веры, с дурными мыслями может очень навредить! От этого болеют и даже умирают! Как вы думаете, сколько людей из толпы сегодня причастились? И сколько проглотили хлеб и вино без всякой веры?

– Как я могу это знать?

– На это вам даны зрение и ум.

– Вы хотите сказать…

– Да! – таинственно прошептал Вирский. – Только один человек из этого стада приобщился тайны крови. Это иоаннитка. Наш батюшка знает об этом и очень сердится. Она обманула его, как жреца. О, Кронштадтский – настоящий жрец! Может быть, последний истинный жрец в истории христианской церкви. И он единственный, кто ежедневно приобщается плоти и крови Христовой. Поэтому и обладает такой мистической мощью. Вы слышали, что он воскресил мужа одной неутешной вдовы?

– И вы верите в это?

– Вы думаете, это слухи? Напрасно! Это был день величайшего торжества отца Иоанна! Разумеется, он сделал это не из жалости к вдове. Он хотел показать свою силу жреца и чародея! О, если бы вы знали, какая это тяжелая ноша! Как скучно смотреть волшебнику на копошащихся возле его ног людишек! Обманывать их сказочками о спасении. Только одно составляет его истинную радость – ежедневно претворять хлеб и вино в плоть и кровь Христа. Ежедневно! Да!

– Но тогда это… правда? Почему же вы не верите, что этой плоти и крови приобщаются другие люди?

– А я так и не думаю. Есть отдельные особи… Например, юродивые. Но юродивые не опасны для жрецов. Они смешны им, как обезьяны смешны человеку разумному. Они не знают механизма мистической власти.

– Власти над кем? – спросила Надя, чувствуя, что этот разговор почему-то увлекает ее.

– На этот вопрос я не могу дать точного ответа. Если бы я знал его, я сейчас говорил бы не с вами, а с Кронштадтским.

– Говорят, непросто добиться его аудиенции…

– Еще бы! Жрец зорко следит, чтобы к нему не допустили никого, кто знает о его подлинной жизни. С другой стороны, он сам нуждается в людях. Он насыщается энергией их веры в него. Да, моя милая, не в Бога, а в него! В Бога ведь никто по-настоящему не верит. Верят либо в себя, либо в священников. Но поверить в себя значит самому быть богом. На это способны немногие.

– И конечно, вы один из них?

– О! Мадам показала свои острые зубки! А они у вас прелестные! Вы читали поэта Блока? «И пусть в угаре страсти грубой он не запомнит сгоряча твои оттиснутые зубы узором страшным вдоль плеча…» Да, вы угадали. Я один из них. Не сочтите за лесть, но и вы из этих немногих. Даже сквозь вуаль я вижу на вашем хорошеньком личике роковую печать.

Незаметно для Нади они миновали Морской собор, пересекли Обводной канал и уже стояли на набережной рядом с Летней пристанью. Вирский достал старинный брегет. Посмотрел на циферблат и спрятал часы обратно.

«Если он спросит, отчего у меня такое грустное лицо, – подумала Надя, – я скажу ему, что он пошляк».

Но Вирский был рассеян.

– Какая свинцовая вода в заливе, – сказал он задумчиво. – Наверное, такая же была в Стиксе… Через час отходит катер на Петербург. Вы позволите проводить вас? Хотите, я покажу вам современный Петербург? Ведь вы его совсем не знаете. Но за это вы расскажете мне, как вам удалось забронировать номер в гостевом доме при Андреевском соборе.

Через час Надя стояла рядом с Вирским на палубе катера. Как и он, она молча смотрела на холодные волны. Почему-то она уже знала, что погибла. Но ни секунды не жалела об этом. Все ее воображение было захвачено этим странным господином со смеющимися глазами. Напротив, Вирский совсем не думал о своей хорошенькой спутнице. В глазах его отражались не волны. В них тяжело плескалась ледяная зависть. Вирский непрерывно думал об отце Иоанне.

После бала

Надежда Павловна Недошивина считала себя очень – ну очень несчастной! Это было неизменное состояние ее души, так не совпадавшее с ее физической молодостью и красотой. Точно какой-то злой червь ее точил, не трогая цветущего организма, но глубоко проникая в душу.

Это началось с раннего детства.

– Отчего ты так грустна, Наденька? – первой спросила ее мать, когда девочке было три года. И с тех пор этот вопрос она слышала часто – от родителей и тетушек, от учителей и гимназических подруг и наконец… от своего мужа. Она свыклась с этим вопросом, как с неотъемлемой частью своей жизни, и стала задавать его себе сама, мысленно и вслух, утром перед зеркалом, за обедом, в гостях, на загородной прогулке и в объятиях супруга, который ужасно страдал в эти минуты отрешенной задумчивости жены, когда ее лицо угасало, а взгляд устремлялся в никуда. Он объяснял это своим пожилым возрастом и занятостью скучными для молодой красивой женщины делами.

Иван Платонович Недошивин, московский экономист, статистик и почетный сенатор департамента герольдии, без памяти любил жену и был старше ее почти на сорок лет. Он принадлежал к тем людям девяностых годов, у которых