Полуденные врата - [126]

– Мистер Фишер? Доктор Юсуф Пасарибу. И мисс Квен-Свенсен? Здравствуйте.

Ну вот, ещё один яванец с мусульманским именем. Он сделал легкое ударение на слове «доктор» – доктор экономики – и, как потом оказалось, бегло говорил по-английски. Даже слишком бегло: болтал он, не закрывая рта. Боже, как он болтал! От него действительно исходила такая деловая энергия, что мне сразу захотелось засунуть его в мешок, – я хорошо знал людей такого типа. Он залпом проглотил спиртное, которое мы ему предложили, – высокий стакан; возможно, этим он хотел доказать, что у него нет мусульманских предрассудков, – и, отдавая громкие команды персоналу гостиницы и сопровождавшим его лицам, уже через пять минут вывел нас из отеля. Солдаты высыпали из грузовика, чтобы отдать нам честь. Пасарибу провел нас к своему автомобилю, что-то пролаял шоферу, и мы отправились в порт.

За несколько минут мы выполнили все остававшиеся формальности, контейнер подняли на грузовую платформу, которую Пасарибу пригнал с собой, она была выкрашена в такой же серовато-коричневый армейский цвет, как и грузовик с брезентовым верхом, в котором ехали солдаты. У него машина была совсем другая – сверкающий большой двухцветный внедорожник с жалюзи на всех окнах и с кондиционером. Пасарибу слегка побледнел, когда мы представили ему Шимпа, который после своего длительного бдения имел измученный вид и был покрыт пылью. Его довольно демонстративно посадили на откидное сиденье в багажном отсеке. Видно, Пасарибу решил, что Шимп являлся каким-то допотопным переводчиком, которого мы привезли с собой и который в присутствии чиновника был не нужен. Он и не подумал спросить, владеем ли мы языком, а просто повернулся к нам с переднего сиденья и принялся болтать и болтал как заведенный. Иногда он только что-то рявкал шоферу или умолкал, чтобы выслушать наш ответ. Впрочем, он нас не слушал; бесконечные объяснения так и сыпались у него с языка и тонули в потоках его энтузиазма. По-видимому, нашей реакции он не замечал, считая, как и многие на Востоке, что лица европейцев, даже такие, как у полукровки Джеки, совершенно непроницаемы и прочесть по ним ничего нельзя. Возможно, это было не так уж и плохо.

Нам открывался остров, а чиновник все рассказывал о нем, как будто мы были просто ничего не знающие, приехавшие в отпуск пожарные. Городские здания, выцветшие на солнце, уютно-ветхие, с облупившейся краской, с яркими вывесками на магазинах, уступили место зелени – плоским рисовым чекам [161], поблескивавшим под заходящим солнцем; вереница наших машин проезжала мимо них по дамбе, вдоль которой рос невысокий кустарник. В полях, словно россыпь драгоценных камней, пестрели цветы, покачиваясь от поднятого нами ветра: ноготки, гибискус, бугенвиллея и жасмин – красный, белый и розовый, темно-синяя клетория, были и цветы, имеющие только местные названия – kapaka и тапоп лавандового цвета и оранжевый dadak. Склоны холмов были изрезаны изящными террасами, их волнистые края и яркая, казавшаяся искусственной зелень делали весь пейзаж похожим на контурный эскиз какого-то гигантского стада. А между полями в узких, выложенных камнями каналах плескалась мутная, коричневая, как кофе, вода, которую здесь пили. Вдоль нашего маршрута то тут, то там белели маленькие деревеньки.

Я вспомнил, что говорили мне старый священник, а потом и Джеки. Для балийца деревня является живым существом, таким же, как он сам, к ней следует обращаться уважительно, как, по его мнению, подобает обращаться к нему самому. И все дома в деревне для него – живые существа: семейное святилище – это голова дома, комнаты – его руки, кухня и погреб – ноги и ступни, а выгребная яма – его зад. Жизнь внутри жизни, жизнь, окружающая жизнь, каждый дом, деревня, храм – живые существа, состоящие из таких же живых существ внутри, сам остров – божественное живое существо, макрокосм, и вода в нем пусть бледная, но живительная кровь. Я тоже это почувствовал, меня охватил трепет, когда я впервые воочию увидел, как нужен здесь наш проект, когда я осознал идею, которая привела меня сюда, мечту, которую я боялся предать. Я сжал руку Джеки, и она сжала мою, глаза у неё сияли.

И тут о проекте заговорил Пасарибу. Он говорил о нем так, словно мы, даже Джеки, не имели к нему никакого отношения. И чем больше он разглагольствовал, тем больше выдавал себя. Становилось ясно, что думает он и что думают те, кто стоит за ним. Ещё до этого мне удалось задать ему вопрос о фестивале Галунган, в ответ он зашипел и стал брызгать слюной.

– Ах, мистер Фишер! На этом острове половина дней в году какие-нибудь фестивали. Есть даже специальный календарь, он позволяет следить, когда они начинаются, и каждый из них больше связан с суевериями, чем предыдущий. Тридцатинедельный цикл, вы можете в это поверить? И Галунган – самый плохой из них, что-то вроде Рождества. Полагается один день, а торжества продолжаются десять и заканчиваются как раз к началу другого фестиваля, тот называется Кунинган. А разве в эти дни можно что-нибудь сделать? Нечего и думать! Все конторы, лавки и школы закрыты, на дорогах пробки, и случись где-то несчастье, или пожар, или ещё что-нибудь, помочь сможет только Бог. Все стремятся, уехать домой, в деревню, балийцы помешаны на своих деревнях, даже городские жители. Галунган – это праздник «Возвращение предков». Считается, что в это время островом правят древние силы. Вот почему мы установили вам такой жесткий срок прибытия, и очень рады, что вы успели вовремя. Если бы вы приехали хотя бы через минуту после полуночи, вы попали бы в сумасшедший дом.