Полуденные песни тритонов - [80]

С фотографии на меня смотрит мое собственное лицо. Единственное, чем мы различаемся, так это тем, что на портрете у меня есть серьга в левом ухе, а в жизни — нет.

Пока еще нет, хотя кто, кроме домашних, может знать, что я решил сразу после своего пятидесятилетия проколоть мочку и вставить в ухо серьгу? Конечно, не золотую, а серебрянную, но ведь до сих пор неизвестно, сделаю я это, или нет.

Все остальное — действительно мое: лысина, борода, глаза.

Глаза за темными очками, очки — мои.

Те, что я так люблю.

Купили с женой в Испании, в Бланесе, неподалеку от отеля. Простые темные очки в узкой оправе. Было очень сильное солнце и у меня заслезились глаза.

— Ты в них как какой–то рэпер! — с осуждением сказала Наталья.

— Мне они нравятся! — ответил я, и полез за кошельком.

Почему–то увлечение рэпом перечислено среди особых примет.

А вот откуда они могут знать про Дала Мартина? Этим псевдонимом я подписываю тексты для журнала, где работаю и где мне платят зарплату. В честь далматина Мартина — Дал Мартин. По–русски же это звучит смешно: кому и что дал Мартин?

Например: Мартин дал мне лапу, выпрашивая печенье.

Но они знают про Дала Мартина, знают про то, что я люблю рэп, знают, что собираюсь проколоть себе мочку левого уха.

ОНИ МНОГОЕ ЗНАЮТ!

Ехать остается одну остановку, это минуты три. Если не будет пробки. Мне даже хочется, чтобы она была.

Я ведь должен узнать, что они накопали еще!

Например, они знают, что я люблю смотреть «Лигу чемпионов». Особенно, когда играет «Реал» или «Барселона». Я не то, чтобы равнодушен к футболу, я к нему миролюбив. Но когда играют «Реал» или «Барселона», то меня не оттащить от телевизора. Все же остальные матчи для меня — просто способы психологической релаксации. Нравится смотреть, как разноцветные фигурки бегают по зелелому полю, это успокаивает. Быстро засыпаешь или начинаешь заниматься заппингом.

САМОЕ ПРОТИВНОЕ, ЧТО ОНИ ВСЕ ЗНАЮТ ПРО ЗАППИНГ!

Больше двух минут на одном канале я не задерживаюсь.

Как будто кто–то в спину толкает.

Листаю с первого по последний и с последнего по первый. На моем телевизоре сейчас восемнадцать каналов. Два на восемнадцать — тридцать шесть. Это если по две минуты. А бывает, что и по несколько секунд. С первого по восемнадцатый, с восемнадцатого по первый. На MTV рэп, на НТВ ночные новости, на первом кино, на втором — тоже кино.

Если бы сегодня с кем–то играл «Реал», то я бы отложил пульт и начал внимательно пялиться в экран!

Но «Реал» ни с кем не играет, как не играет и «Барселона».

Мне пора выходить.

Все так же холодно и ветряно.

Надо выбросить автобусный билетик в урну, туда же можно бросить скомканный, затем расправленный, потом снова скомканный листок.

WANTED!

Хотел бы я знать — за что.

Только чего гадать, об этом я тоже успел прочитать еще там, в автобусе.

За грехи.

Какие?

Они все про меня знают, так что написали и об этом. Даже не грехи — грех.

А ведь я про него забыл!

Швыряю смятый лист бумаги в урну и иду к перекрестку.

Сколько мне тогда было? Лет десять — одиннадцать. У меня был приятель. Жил в бабушкином дворе. В подъезде наискосок. Как это говорится — из неблагополучной семьи. Хотя это, может, было и не так.

Я не помню, как его звали. Помню лишь кличку — Косой.

Он действительно был косым, крутейшее косоглазие, глаза в разные стороны, один намного больше другого. Будто в череп вмонтировали разного размера осколки стекла.

И я ему сказал, что мы с ним станем летчиками!

Тогда я действительно хотел стать летчиком — придурок!

Больше всего мне нравилось смотреть, как в летнем небе летают самолеты и оставляют за собой длинные узкие следы. Прошивают небо. Разрезают его. Небо голубое, следы — белые.

Очень красиво.

Мы залазили на крышу гаража и смотрели вверх.

Я — своими нормальными глазами. Он — косыми.

И я его убеждал, что он тоже сможет летать.

Мы даже собрались как–то раз в Парк культуры и отдыха, на аттракцион «Мертвая петля». Но без родителей нас не пустили. Как потом оказалось, он весь вечер плакал.

Об этом рассказала моей бабушке его мать.

Она пришла к нам на следующей день, очень расстроенная и суровая.

Смылся из дома, а когда вернулся, то бабушка начала меня отчитывать.

А может, все было не так, и отчитывали они меня обе — на самом деле я плохо все это помню.

Но кто–то мне тогда говорил, что я дурю парню голову, что я даю ему мечту.

А давать мечту, зная, что она не осуществится — это грех.

С его косоглазием его ни в какие летчики не возьмут. Он вообще никому не нужен с его косоглазием! Он инвалид, ты понимаешь?

ИНВАЛИД!

Больше мы с ним не дружили, я выходил во двор — он уходил домой, он выходил — уходил я.

А потом мы с матушкой переехали, вначале в другой район города Сврдл, затем — во Владивосток.

Когда же я вернулся обратно к бабушке, то ни разу его не видел. Вроде бы, они куда–то съехали. Не знаю. Я вообще обо всем этом напрочь забыл, пока ветряным мартовским днем мне глаза не залепил листок с надписью:

WANTED!

Теперь я про это уже никогда не забуду. Даже если после того, как отмечу свое долбанное пятидесятилетие, действительно пойду и проколю себе мочку левого уха. Я уже ни про что и никогда не забуду, ни про полуденные песни тритонов, ни про того мальчика, который до сих пор временами проскальзывает мимо меня в наплывающих сумерках и боится, что я его вдруг окликну.