Полуденные песни тритонов - [31]

И я подумала, что это очень подходящее место.

Залитый солнцем холмик с видом на полную ромашек поляну.

Я села прямо на траву, а потом просто легла на спину. Солнце слепило и я зажмурила глаза.

И тут же ощутила на губах его губы.

Он был нетерпелив, он боялся, что я очнусь и ему все обломается, как и прошедшей ночью.

Он ползал губами по моему лицу, а рукой шерудил под юбкой, стремясь то ли порвать трусы, то ли разорвать, но никак не снять.

Я лежала, все еще не открывая глаз, только легла так, чтобы ему было удобнее.

Он стянул с меня трусы и задрал подол платья. В попу впились колкие травинки и я заерзала.

Тут я почувствовала, как он с силой раздвинул мои ноги и начал пихать между них свой член.

Как оказалось, я была абсолютно не готова к этому.

Больно и противно, хотя он уже заполнил меня внутри и начал дергаться на мне, как заводной.

И сразу же кончил.

Он сделал свое дело и должен был исчезнуть из моей жизни…»[15]

Остается добавить лишь два примечания.

Первое: на самом деле на холмике тоже ничего не вышло, прошел кто–то то ли из грибников, то ли из ягодников и нас согнал. Так что произошло все на узкой тропинке в перелеске, между тем самым холмиком и следующей поляной. Сейчас там везде одно болото.

И второе: я действительно исчез из ее жизни. А она вот в моей осталась. Поэтому я и не пошел в свое время смотреть то некогда нашумевшее, культовое кино.

19. Про бочки с бычьей кровью и другие ошметки в памяти

Опять приплывают тритоны…

Маленький мальчик склоняется над канавой. В мутноватой, стылой воде мечутся неясные тени. Они нагоняют страх — что будет, если вода вдруг взгорбится и из нее с ревом вывалится допотопный, мрачноватого вида ящер, щелкнет челюстями, схватит за голову и утащит его туда, в эту сумрачную, иллюзорную бездну?

Если хорошенечко пошерудить в черепе, то можно отыскать много подобного бреда.

Какой–то необъятный и плохо освещенный склад, забитый ящиками с невскрытыми консервными банками, лишенными этикеток.

На крышках когда–то были выдавлены даты. Часть цифр уже не различима, разве что год еще можно кое–как прочитать, да и то — не на всех.

Тускло светит одинокая лампочка на длинном, витом проводе. Одна на все помещение. Сыро. На стенах должна быть плесень — чувствуется резкий запах пенициллина.

В кармане находится странной формы консервный ключ, я достаю его и думаю, с чего бы начать, какую банку открыть первой.

Вот эту?

Раньше в таких продавали сайру, бланшированную в масле.

Или морскую капусту — всегда любил ее запах, но терпеть не мог вкус.

Да и запах был предпочтительнее тот, что на берегу, когда идешь по самой кромке песка, почти по воде, и разгребаешь ногами перепутанные, толстые водоросли буровато–коричневого цвета.

Запах соли, йода и еще чего–то очень резкого, будто к носу поднесли флакончик с нашатырным спиртом.

Со мной такое было когда–то, принес в класс бутылек с эфиром, думая усыпить зачем–то соседку, но вдохнул сдуру сам и рухнул на парту. Очнулся от того, что мозги выдирались наружу и выпадывали, чуть ли не квакали глаза — это школьный врач дала подышать нашатырем.

Голова кружилась и хотелось лечь на пол, свернуться безмозглым комочком, изменить окрас, стать невидимым.

Если поднести эту банку к уху, то можно расслышать, как в ней отдаленно что–то гремит.

Приноравливаюсь и начинаю вскрывать.

Вместо сайры, бланшированной в масле или морской капусты, из банки выезжает трамвай.

ШЕЛ Я ПО УЛИЦЕ НЕЗНАКОМОЙ И ВДРУГ УСЛЫШАЛ ВОРОНИЙ ГРАЙ…

Улица знакомая, самый центр города. Следующая остановка — «Оперный театр».

Слева сейчас покажется памятник революционеру Свердлову, постамент которого на моей памяти так часто заливали краской, видимо — за все хорошее, что он сделал людям.

Еще левее должен быть университет, в котором я когда–то учился.

Пять лет + еще один, если считать академку.

Академический отпуск.

Диагноз: маниакально–депрессивный синдром с реактивным неврозом.

Давно это было…

Содержимое банки явно относится к более поздним временам, хотя это еще та страна, Советский Союз — вон болтается на ветру обветшалое красное знамя.

Почему эта банка хранится здесь, на складе?

Оглядываюсь и соображаю: все дело вон в той дамочке, точнее — в ее шляпе.

Такое не забывается никогда.

Чуть ли не полметра в диаметре, с какой–то кружевной вуалеткой, все соседи по вагону смотрят на мадам, как на безумную.

Именно, что —

МАДАМ!

Ее явно считают здесь сумасшедшей, шляпа такая большая, что приходится держаться поодаль, вокруг дамочки, таким образом, образовывается пустое место, четко различимый заколдованный круг.

Мне пора выходит и ничего не остается, как пересечь его, пытаясь пронырнуть под шляпой. Она поворачивает голову в мою сторону и я вижу, что у нее нет лица.

Но трамвай уже закрывает двери и идет дальше.

Следующая остановка — Бажова, по спине пробегают мурашки, видно, как в ближайшем ко мне трамвайном окне колышутся поля необъятной, чудовищной шляпы…

Я отбрасываю банку в сторону, она падает в кучу таких же, небрежно наваленных на полу, и иду по складу дальше.

В принципе, я догадываюсь, что это такое:

это КЛАДБИЩЕ НЕВОСТРЕБОВАННЫХ МЕМОРУИНГОВ,

случайные ошметки памяти, не связанные единым сюжетом.