Полтора года - [49]

Она прочитала, говорит:

— Оригинальная точка зрения.

Мне потом за эту оригинальную троечку влепили. Одна только эта трешка в дневнике и торчит, остальные все 4 и 5.

А теперь, Валера, держись за стул. Я, знаешь, чего надумала? По-английски выучиться. Мария Вильямовна говорит: «Хочу надеяться, что вы это серьезно». Она всех нас на «вы». «Очень даже серьезно», — говорю. Если бы она знала, на что он мне, этот английский, и спрашивать бы не стала. А вот на что! Вот я приехала, ты на вокзале стоишь, меня встречаешь. И я тебе на английском: «Как ты поживаешь, дорогой?» И ты мне тоже по-английски: «Я поживаю хорошо. А как ты, дорогая?» И мы с тобой идем по улице и спикаем. А все на нас смотрят и думают: вот идет англичанин со своей англичанкой.

Я, Валерка, десятый кончу, может, еще в институт подамся. Вот смеху-то будет!

Ну что тебе еще написать, время есть.

Вчера проснулась, за окнами чернота, самая середка ночи. А я только что с тобой на скамейке сидела, на той, с какой тетку согнала, помнишь? И надо же, проснулась! Дома никогда не просыпалась. Мать с ночной придет, и то дрыхну. Там я не знала, с какого боку луна подымается, какая звезда в окно глядит. Тут луна как раз против окна моего. И звезду знаю, какая до самого рассвета горит, не гаснет. И все вспомнить стараюсь: а куда же твое окошко выходит? Может, нам одна звезда светит?

Думала ли я о Люде раньше? Думала. Вот взгляну на нее, что-то тревожно вздрогнет во мне, но стоит перебить чему-нибудь, тут же переключаюсь. В нашем доме, слава богу, всегда найдется, на что переключиться, особенно если сама ленива, и этот труд — думать — здесь, может быть, наиважнейший, — не прочь отложить на завтра. Люду перевели ко мне из другой группы. Б. Ф. выкидывает иногда такие финты. И не всегда объясняет причины. На этот раз объяснил:

— У Варвары Григорьевны контакта не получилось. Попробуйте своими методами.

— А у меня есть методы? — вслух изумилась я.

Тень Дашиного Тихона незримо прошелестела у меня над головой.

— М-да, — протянул Б. Ф., — пожалуй, вы правы: методы — это чересчур сильно сказано.

Ах, как не люблю я сейчас себя, ту себя, какая стояла тогда в кабинете директора и не смогла сдержать самодовольной улыбки. И мне опять, как это уже бывало, не хочется говорить о себе, той — «я». Она!

Она была польщена. Ну как же, к ней переводят воспитанницу, с которой не справился кто-то другой. Угрюмую Люду Шурупову, которая за все время, что пробыла у нас, тут, никому открыто не улыбнулась, с которой ничего не смогла, не сумела сделать опытнейшая Варвара Григорьевна. И вот, оказывается, Б. Ф. считает, что она, Ирина Николаевна, сможет. Что бы она сама о себе в иные минуты ни думала, как бы себя ни костила, ему-то — директору! — видней.

И не вспомнила она в ту минуту ни о Тамаре, которая скорее всего уйдет от нее такой же, какая пришла. Ни о прекрасной своей Венере, которая может взбрыкнуть в любую минуту. Ни об Альке, которую чуть было не прозевала. Нет, она была преисполнена самомнения, а если точней — просто нахальства…

Я могла бы продолжать вот так же резвиться и измываться над самой собой, если бы меня так живо не трогало то, что происходит между мной и Людой Шуруповой. Или, вернее, то, что между нами ничего не происходит.

Это пишу через полтора месяца после того, как Люда, перешла в мою группу. Уже успел вернуться из отпуска Б. Ф. (спасибо ему — о Люде ни слова) и много разного приключилось за это время. А Люда все та же, какой я увидела ее в утро первого нашего разговора.

Вот попробую написать ее. Так называемый словесный портрет.

У нее большое, широкое, какое-то сырое лицо. Большой бледный рот. Глаза — вот есть такие мелкие черные подсолнушки, так вот, глаза как два черных косо посаженных семечка…

Этот абзац следовало бы густо зачеркнуть, чтобы потом и не догадаться, что тут было выведено. И не только потому, что получилось нечто лишенное жизни, какими и бывают, наверно, милицейские словесные портреты. А потому что увидеть вот так, холодными недобрыми глазами, молоденькую семнадцатилетнюю девушку — значит, не увидеть в ней ничего. Но, к слову сказать, я ведь и не вижу!

В то, первое утро она сидела передо мной молча, с опущенными глазами. Я произнесла что-то незначительное, вроде того, что, надеюсь, она не пожалеет, что перешла в нашу группу. Она не шевельнулась. И глаза были по-прежнему опущены. Но когда она подняла их, я не увидела ничего, кроме равнодушия. В этом не было притворства: именно это девочка и испытывала — полное равнодушие к тому, что я сказала или могу еще сказать. Из нашего разговора ничего ровным счетом не получилось.

Но она ничуть не встревожилась. Подумаешь, видали мы и похуже. И для доказательства вспомнила свою Велю. Эвелину.

С Велей было действительно непросто. Она пришла к нам, полная решимости не подчиняться никому и ничему и по возможности перевернуть тут все вверх тормашками. Она сидела вот на этом же стуле и, стараясь поразить меня своей лихостью, рассказывала о себе такую скверность, что хотелось заткнуть уши. Кстати, потом оказалось, что по меньшей мере половина — чистая фантазия.