Польский рассказ - [54]

— На мази, не на мази, а с меня хватит. — Казя с ожесточением рванула гребень, застрявший в золотистых кудрях. — Люся да Люся. Каждый божий день. Слышать не могу, неужели не ясно?

Томек с огорчением взглянул на Казю. Для него любой конфликт был всего лишь недоразумением. Он полностью овладел высоким искусством не замечать оборотной стороны медали.

— Казя, мы, слава богу, интеллигентные люди. Уж этого не отнимешь. Конечно, я тебя понимаю, — поспешно добавил он, увидев в зеркале ее искривившийся в презрительной гримасе рот.

Она стремительно обернулась, зло прищурив глаза.

— Черт возьми! Ты великолепно смотришься! Настоящая львица! Великолепно… — умоляющим голосом проговорил он. В кои-то веки выдалось у него свободное утро, а тут Казя готова своими капризами все испортить.

— Знаешь, Томек, ты, ты чудовище!

— Казя!

— Ты никого и ничего не принимаешь всерьез. Это же страшно. Ты амо… аморальный… — она запнулась и разразилась смехом.

Когда так на тебя смотрят, сердиться невозможно. Она забралась на тахту и, обняв Томека за шею, поцеловала его в губы. И теперь ей самой было непонятно, что привело ее в такую ярость.

Томек с обиженным видом принимал поцелуи и извинения.

— Аморален ли я, это еще вопрос, а вот что я хочу есть, это точно установленный факт. Женщин полон дом, а бедный мужчина умирает от голода.

— А вот и бабушка! Доброе утро!

Казя мгновенно спрыгнула с тахты и снова встала перед зеркалом, поправляя растрепавшиеся локоны.

— Добрый день, дети, — говорит Зося, прижимая к груди скатерть.

Она не может отвести глаз от сына, словно бы не видела его давным-давно. Как же он похож на Адама! Те же глаза, тот же прямой тонкий нос, та же манера улыбаться. У нее сжимается сердце. Сын, родной сын, их плоть и кровь, любимый, единственный. Образованный, воспитанный, веселый, работящий и при этом какой-то ненастоящий, одно слово — пустоцвет. Столько женщин у него было, и всему этому грош цена.

— И где это Ага застряла? — беспокоится Томек, впрочем, недовольный скорее тем, что так долго нет завтрака.

— Ах, бабушка, зачем вы? Я сама накрою, — ненатуральным голосом говорит Казя.

Зося накрывает скатертью стоящий у окна стол.

Купленная Казей мебель, может быть, и ничего, пожалуй, даже красивая, но кресло не назовешь креслом, а стол непохож на стол, так, ни то ни се. Казя бежит на кухню за чашками. И, как всегда, вздыхает с облегчением: оставшаяся от ужина посуда помыта. Но с чего вдруг эта старая чудачка вымыла Люсину посуду?

— Мама, — строго произносит она. — Зачем вы моете Люсину посуду?

— А я не люблю, когда на кухне грязная посуда. Да ведь заодно, какая разница.

— Мама, но ведь нужно же различать! Дело вовсе не в посуде, а в том, что Люся теперь здесь чужой человек. Во всяком случае, должна быть чужой — в этом доме.

Зося смотрит на кошачью мордочку Кази. Ее зеленые глаза так и блестят. Ох и злая же она. Может быть, потому и операции ей удаются, что до больных ей нет дела. Ей и родную мать разрезать — пара пустяков. Для нее человек — это только мышцы, клетки. В бога она не верит, да и вообще ни во что не верит, вся эта их болтовня ничего не стоит. Только что руки у нее ловкие. Да и кто она? Иначе как прелюбодейкой ее не назовешь. Но, оказывается, и Люся ничуть не лучше. В костел ходит, и Лешек ее тоже вроде бы в бога верует, но ни к себе нет уважения, ни к людям.

Казя расставляет на столе чашки. Томек любуется ее изящной фигурой, грациозными движениями.

Но отчего у нее опять вдруг злое лицо?

— С твоей матерью не сговоришься. Объясни ей наконец — это просто неприлично, что она моет Люсину посуду. Если Люсе неохота, пусть это делает Ага.

Томек угрюмо смотрит на жену. Вечно какие-то жалобы. Страшный народ эти женщины. К счастью, в эту минуту у входной двери слышится позвякивание ключей.

— И зачем ты так несешься по лестнице? — ворчит бабушка, принимая из Агиных рук сумку с хлебом.

— Сигареты принесла? — спрашивает Томек.

Казя молча забирает у Аги журнал.

— В магазине очередь, — мгновенно отражает нападение Ага и закрывается в столовой, в той самой комнате, которая похожа на склад и где они с бабушкой спят.

Из-за фартука она достает Магдину тетрадь. Этой повезло. И мать и отец помогают ей готовить уроки, и в кино ходят все вместе. А у нас вроде бы народу полно, а никого нет. Никого! Ага открывает блокнот и торопливо записывает: «Я совсем одна. Мир устроен подло. Я всех, всех ненавижу». Она прячет блокнот в ящик среди старых тетрадей. Сюда никто не полезет. После того как она все это написала, ей сразу стало легче. Если бы они знали, как она их презирает. Бабка не должна была соглашаться ни на Казю, ни на Лешека. Если бы она пригрозила отцу, что уйдет, он бы уступил. Они дня без нее не проживут. Но отец знает, что идти бабке некуда, разве что в дом для престарелых.

Ага списала у Магды задачки. Хорошо бы вызубрить все наизусть. Хотя нет, пустой номер, если учительница вызовет ее к доске, пиши пропало. Она открыла учебник истории. Принялась читать вполголоса, но мысли об отце, о матери по-прежнему не дают ей покоя. Мать тогда дала слово, обещала забрать ее отсюда, показывала комнатку, где они будут жить. Комнатка была на Праге.