Польский рассказ - [44]

Мы оба задумались. Молчание прервала моя жена.

— В опоздании моего мужа не было ничего случайного, — сказала она. — Это я помешала ему прийти вовремя.

Удивления на лице моего гостя я не заметил: он, видимо, знал, что женщины вообще, а жены в особенности, — естественная причина опозданий мужчин.

— Да, — продолжала моя жена. — Это я помешала вашей встрече, именно поэтому она и состоялась с двадцатишестилетним опозданием; и, кто знает, может быть, поэтому она вообще состоялась. Я прекрасно помню тот день, конец ноября был таким же погожим и теплым, как теперь. Мы даже могли обогревать квартиру газовой горелкой, вставленной в кафельную печь, что было строго запрещено, но в те времена все, что мы делали, было строго запрещено и каралось лагерем или смертью. Это неправда, что нам было не страшно, нам было очень страшно, иногда человек просыпался ночью, обливаясь холодным потом — во сне ему было еще страшнее, чем наяву, только теперь мы этого не помним, и нам кажется, что мы были только молодыми и только храбрыми, но я этот страх помню, он был всегда, хотя его глубоко прятали, так же как все эти опасные бумаги в выдолбленной скалке для теста, в выдолбленной ножке стола или ночнике. У нас было самое большое и самое организованное Сопротивление во всей Европе, и немцы знали об этом лучше, чем кто-либо, лучше, чем мы сами, и поэтому никто из нас не вправе был считать, что мы играем в какую-то игру, из которой в случае необходимости можно выйти. Вспомните всех этих женщин и девушек, которые были подлинным нервом организации: связные, посыльные, распространительницы подпольной прессы, одинокие учительницы, предоставлявшие свои квартиры для встреч, хотя и были предупреждены, какие это будут встречи, вдовы, отдававшие подвалы своих загородных домиков под подпольные типографии и склады оружия, жены, разделявшие опасность со своими мужьями, матери, подвергавшие опасности своих детей, хотя и знали, что назначение матери в том, чтобы беречь своего ребенка от опасности, всех женщин, которые не перестали быть женщинами, матерями, женами.

Моя жена замолчала, а перед нами прошли стертые временем и выцветшие, как старые фотографии, лица связных, посыльных, распространительниц подпольной печати и хозяек конспиративных квартир, всех тех прекрасных девушек и женщин, многие из них живы лишь в нашей памяти, некоторые еще среди нас.

— Я говорю это не для того, чтобы их оправдать, — сказала моя жена, — а потому, что не надо стыдиться своей женской природы. У нас бывают опасения, страхи и предчувствия, нам самим непонятные, воспринимаемые нашими мужьями и сыновьями с неприязнью или недоверием. В тот день я проводила моего мужа до дверей, потому что всегда на счастье стукала его мыском по щиколотке, так я делаю, когда надо, и сейчас. А тогда желать счастья надо было при каждом выходе из дому. Люди выходили и уже никогда не возвращались или возвращались спустя много лет, как вот вы, и каждый взгляд у дверей мог быть последним. По сей день я испытываю беспокойство, ожидая знакомый поворот ключа в замке, и оно, наверное, никогда не покинет меня, но в тот день я была спокойна до самого порога, и только тогда, когда стала отодвигать засов, почувствовала, что, если позволю ему выйти, если не задержу его хотя бы на минуту, с ним произойдет что-то такое, чего я не смогу простить себе до конца жизни. Нельзя было терять ни секунды. Я захлопнула дверь, стала кричать, рыдать, удерживать, — словом, устроила такое представление, которого он ни до этого, ни после никогда не видел. Он не мог оставить меня в таком состоянии, потому что я вела себя не как конспиратор, а как сумасшедшая. В какой-то миг все кончилось так же внезапно, как и началось, и я сказала ему совершенно спокойным тоном: «Теперь можешь идти», — и подтолкнула его к двери. Он посмотрел на часы, еще раз убедился, что ко мне вернулся рассудок, и выбежал как ошпаренный. Надо сказать, что мой муж всегда выходит в последний момент, и поэтому достаточно задержать его на минуту, чтобы он опоздал. Остальное вы знаете. Но вы не можете себе представить, как я с ним мучилась до самого освобождения: сколько раз, отправляясь на явку, он внимательно следил за мной, нет ли у меня каких-нибудь предчувствий. Но я уже до самого конца ничего не предчувствовала, и мне даже как-то было неловко, что я его разочаровываю. Единственный раз в жизни я вела себя как сумасшедшая, а потом оказалось, что именно в тот раз я вела себя здраво.

Моя жена замолчала, а мы на минуту задумались над женскими предчувствиями, о которых еще очень мало известно, хотя они такие же древние, как страх и беспокойство в душах матерей и жен, а потом опять начали разговор о событиях тех лет. Это было тяжелое и трудное время, памяти которого мы остались верны, как каждый, кто, начав борьбу, возвращал себе и человеческое и национальное достоинство, ибо одно без другого не существует.

Перевод В. Бурича.

Станислав Зелинский ЧЕРНЫЕ ТЮЛЬПАНЫ

День подходил к концу. Краски поблекли. Очертания предметов сгладились. Из углов комнаты к окну уже потянулся полумрак и вместе с табачным дымом заполнил дом предвечерними сумерками. Еще минута, и на улице зажгут фонари.