Польские повести - [4]

Тогда я поглядел в это окно всего лишь раз, и глядел-то недолго, наверное, одну минуту. Это и в самом деле было давно, а мне кажется, что с тех пор прошли века. Но все, что тогда было, видится мне отчетливо и прозрачно ясно, словно бы в каком-то особом свете, побеждающем всякое сопротивление вещей, и не только вещей, но и чужих мыслей, дел и даже тайн. Света столь могущественного, да к тому же излучаемого каким-то неведомым источником, разумеется, не существует. Может быть, сумерки тому виной, что образы прошлого, вопреки законам перспективы, уходят от меня еще дальше и вместе с тем приближаются, вон они тут рядом, перед глазами памяти, такие объемные, яркие, что хочется их потрогать.

Сумерки ли тут виной или что другое, но все происходит именно так, а не иначе. Только вот почему это случилось как раз сегодня, почему именно сейчас вспомнился мне этот кусочек детства, я не знаю, это уже не сумерками подсказано и не причудами настроения.

Тогда, торопливо делая ножиком зарубку на раме, я думал вот о чем: «Когда вырасту, непременно сделаю так, чтобы мой Отец был всегда-всегда счастливым, чтобы ему не нужно было работать и делать то, что запрещают, чтобы у него всегда были деньги и лошади, не одна, а целых четыре, а может, даже и хорошее ружье, но только не для дела, а так, для забавы, и еще сапоги, самые лучшие на свете».

Это не угрызения совести, совсем нет. Я хороший сын. Но почему случилось так, что я не поспешил сюда сразу, как только Отец меня позвал, почему не приехал хотя бы на день раньше?

Тогда, стоя у окна, я, кажется, думал вот еще о чем: «Когда вырасту большим, я женюсь на Сабине. Женюсь на Сабине, а Эмильку мы возьмем к себе, пусть ей тоже будет хорошо». Ничего-то я, десятилетний мальчишка, тогда не понимал. Сабина ведь уже в то время была барышней на выданье. И я не знал и не догадывался тогда, откуда у меня это желанье, чтобы и Эмильке было хорошо.

Я примерный сын и, наверное, примерный муж, но все почему-то должно было сложиться именно так, чтобы я сегодня очутился здесь, где я никому не нужен, где я никому не могу помочь, и нет меня там, где, возможно, меня зовут и просят о помощи. Сегодня я здесь, где мое «прощай» запоздало, и нет меня там, где, может быть, через час, через минуту, через секунду я мог бы сказать «здравствуй» кому-то, кого я уже давно жду и кого хотел бы видеть больше всего на свете.

Если бы сейчас пришел почтальон, отсюда я не услышал бы его звонка. Но я не хочу думать о звонке. И не хочу пересесть поближе к дверям, откуда любой звонок или стук в дверь слышен очень отчетливо. Лучше я подожду тут. Из окна я увижу почтальона раньше, чем захрустит под его ногами гравий возле калитки. Но и о почтальоне сейчас мне не хочется думать.

Пауза между делами сегодняшнего дня, словно пустое пространство, она вроде бы ничем не заполнена и гнетет. Запоздалая тоска и тревога ожидания сменяются ощущением пустоты, а может быть, я и сам рад этой пустоте, вытеснившей все прежние чувства из моей души, где скорбь безутешного прощания и хрупкая беспомощная надежда слились воедино. И может быть, именно поэтому я вижу сейчас перед собой дорогу бегства в прошлое — бегства? — а может, поисков первой завязи сегодняшней боли и сегодняшней счастливой тревоги? Эта дорога начинается от окна, из которого я гляжу на уходящий день, и ведет к лесу на горе, и, несмотря на сумерки, а может, и благодаря им, ее хорошо видно, ясной полосой розовеет она среди померкшей зелени. Там, на горе, у леса, где теперь над вершинами елей на фоне закатного неба чернеет верхушка разведывательной вышки, стоял наш дом, мой и Отца, собственно говоря, не дом, а домик без всякой ограды, с нечасто встречающейся в этих местах наружной лесенкой, ведущей на чердак. Под этой лестницей я смастерил клетку для кроликов. Возле дома, стена к стене, примостилась крохотная конюшня — вот и все наше хозяйство. Это ничего, что зашло солнце. Я вижу мою тропинку очень отчетливо. Она идет от нашего дома, вьется по склону холма, на полпути сворачивает к дороге, минуя фигуру святого Яна Непомуцена, спускается чуть ниже и ведет прямо к закрытым на засов воротам, а там уж начинаются владенья Тетки — большой участок и дом, с четырьмя массивными углами, с золотистыми просмоленными стенами, а из окон с любопытством поглядывают на мир герани и фикусы Большой Ханули.

Я слышу, как в дровяном сарае постукивает топор — только буковое дерево дает такой ровный округлый звук, — это я, вернувшись из школы, колю дрова, как мне велела Тетка. В приоткрытую дверь я вижу, как Хануля выгоняет из хлева отдыхавшую после обеда скотину; Тетка небедная — две коровы, коза и три овечки — это целое состояние. И для нее, и для Ханули, а для Ханули, может, еще и приданое, если ее возьмут замуж. Только никто ее не берет, потому что у Большой Ханули растет зоб, но и это бы сошло, если бы только с головой у нее было все в порядке. Говорит она слегка пришепетывая, да к тому же басом, как мужик, и руки у нее мужские, сильные. Но ни сила ее, ни рачительность не радуют Тетку — Тетка вечно недовольна, вечно что-то ее гложет, вот и сейчас, а мне из сарая хорошо это видно, она выколачивает перины на плетне, возле кладовой, с такой яростью, что во все стороны летит пух.