Польские повести - [24]

Работал он один, я ничем не мог ему помочь — пихта росла на склоне, и к ней трудно было подступиться. Райка, оставшись на краю откоса, нехотя пощипывала редкую лесную травку. А я подманил Огурчика почти к самой воде. На берегу, чуть в стороне от вытоптанной нами площадки, на которой мы складывали деревья, виднелись густые заросли папоротника. Буйно разросся здесь и дикий укроп, его воздушные белые, словно пена, зонтики колыхались на ветру. Огурчик, забравшись в эту чащу, совсем исчез из виду, и я смеялся, глядя на то, как Райка то и дело вскидывает голову, пытаясь отыскать сына. И Огурчик, услышав призывное ржание матери, время от времени поднимал вверх белую мордочку и громко фыркал, словно бы его разбирал смех. Потом Огурчику захотелось пить. Он осторожно сошел вниз и припал к воде, но вдруг словно бы передумал или что-то ему не понравилось. И он взглянул на меня не то с удивлением, не то с укоризной. Я наклонился к воде тут же возле него. Река у берега пела свою тихую отчетливую песню под аккомпанемент доносящегося издалека гула, где разбивался о камни плавный поток. Казалось, будто кто-то то поигрывает на флейте, то едва касается колокольчиков, не обращая внимание на грохот бубнов и далекие раскаты надвигающейся грозы. Я склонился еще ниже, чтобы лучше расслышать пение струившихся у самого берега ручейков. Сквозь густую завесу зелени пробивалось солнце, его лучи дробились в воде и, отражаясь, падали сине-зелеными монетками и дрожащими полумесяцами на деревья и камни. Вдруг я увидел, что в одном месте вода светится как-то по-особому, переливается всеми цветами радуги, будто павлиний хвост. Вскоре я заметил, что волшебные эти краски дрожат на воде только у зарослей папоротника, но там, где начиналось свечение, плавала на воде какая-то буро-зеленая жирная грязь. У нее был сладковатый, противный запах. Огурчик, возмущенно фыркнув, стал пробираться по откосу вверх, поближе к матери. Пробираясь сквозь заросли, он открыл моему взгляду скрытую в траве густую струю этой неприятной на вид жижи. Тут, в глубокой тени, она отпечаталась на темной земле какими-то неестественно яркими, разноцветными подтеками. Наклонив голову, я все шел и шел по этому яркому, разноцветному следу, пока не наткнулся на сапоги отдыхавшего в траве Отца.

— Пап, глянь, — показал я ему на мое открытие.

Он задумчиво кивнул головой:

— Я уж и сам заметил. Знаешь, Стефек, наверное, из-за этого и пихта засохла.

Только теперь я увидел, что мутная темная струйка сочится из-под корней огромной пихты, кое-где подрытых и подрубленных Отцом.

Отдохнув, Отец снова принялся за работу. Он подрубал самые толстые сплетения корней, а мне велел отбрасывать в сторону хворост, камни и гальку. Я работал лопатой. Земля и здесь оказалась пропитанной этой жижей, неприятный запах щекотал ноздри.

Мы работали молча и яростно, пока Отец не подкопал основательно ствол пихты так, что он теперь держался только на корнях, уходивших в глубь откоса.

— Ну вот! — вздохнул Отец. — А теперь позовем на помощь Райку.

Он достал большую веревку, взобрался на дерево, пихта закачалась под его тяжестью, и я даже испугался, как бы Отец не упал. Он обвязал ствол веревкой и оба ее конца спустил вниз. Слез с дерева, подвел Райку к осыпи и один конец веревки большой свободной петлей укрепил у нее на груди, а чтобы лошадь не натерла шею, надел на нее что-то вроде хомута, сделанного из толстой, но довольно гибкой ветки. Еще раньше он с помощью камней и колышков наметил Райке дорогу с таким расчетом, чтобы дерево, падая, никак не могло ее задеть. Свободный конец веревки Отец держал в руках. Мне же велел вести Райку за веревку, укрепленную у нее под мордой. Отец махнул рукой, и мы наискосок по склону стали расходиться в разные стороны. Веревка натянулась, из-под ствола посыпались камни и мокрый песок, медленно поднимались куски дерна, прикрывавшие еще не подрубленные корни, а сами корни натянулись, как струны, они не в силах уже были выдержать тяжесть дерева, но зато отлично помогали смягчить его падение. Когда пихта склонилась почти до земли, Отец велел отвязать Райку и отвести в безопасное место, а сам сильными ударами топора подрубил последние корни. Могучее дерево вдруг словно бы глубоко вздохнуло и, со страшным треском стряхивая с себя груз земли, покачнулось в последний раз, а потом, кивая рыжей растрепанной головой, стало медленно спускаться вниз по склону.

И тут мы с Отцом одновременно вскрикнули. Из только что образовавшейся глубокой ямы взметнулась вверх зеленая мутная жидкость. Пробивавшаяся вниз к реке радужная струя покрылась булькающими, лопающимися пузырями. Солнце, которое прежде заслоняла пихта, теперь сияло в этом маленьком источнике, словно мед.

Отец махнул рукой, подзывая меня. Мы обнялись. Лицо у него было торжественное и серьезное.

— Искали наверху, а жила-то нефтяная вон где. Мы с тобой, Стефек, нашли сегодня клад, — сказал он.

Он подошел к ручейку, зачерпнул в ладони поблескивающую темную жидкость, растер ее и понюхал.

— До поры до времени надо все это скрыть, — решил он.

Мы обрубили у пихты изрядное количество веток, кое-как замаскировали оставшуюся от поваленного дерева яму и бежавший к реке темный от нефти ручеек.