Польские повести - [146]

Да, буря теперь уже только в нем, загнана внутрь и скована, хотя еще не задушена, потому что есть еще женщина, которая вызвала ее самим своим появлением в Злочеве, одним лишь своим силуэтом, который ему виден за занавеской, голосом в телефонной трубке, движением рук, блеском глаз. Эта женщина идет его тропой, и хотя она еще далеко, он слышит ее смех в кустах жасмина, чувствует на шее ее горячее дыхание. Внезапно прямо над их головами раздается голос кукушки, и они слушают с застывшими лицами и считают, считают оставшиеся годы надежды. И всякий раз у них замирает сердце, как только смолкает на миг этот самозабвенный птичий зов — пророческий голос необратимой судьбы.

Ее смех преследует его, он хочет бежать, но не может вернуться обратно по своим следам. Он не может пройти мимо нее, сохраняя каменное лицо, ничего не объяснив, не оправдавшись. Правда, она освободила его от объяснений в ту ночь, на берегу моря, но зато как бы целиком доверила ему решение, даже не пробуя бороться. И в этом ее сила, ее правота, говорит Михалу тайный голос, голос его надежды, глубоко спрятанной, далекой, почти неосуществимой, но которую он мог бы осуществить одним словом, если бы поступил с Эльжбетой твердо и беспощадно, как всегда поступал в жизни. Михал, однако, понимает, что не может решить все это так же, как более двух лет решал по отношению к  д р у г и м  людям, когда, не считаясь ни с кем и ни с чем, всегда ставил вопрос самым резким образом, а своей непримиримостью во время обсуждений на бюро или в частных разговорах лишал возможности хоть как-то защищаться тех, кого столь сурово осуждал.

И именно это — разный подход при оценке себя и других — и было его первым поражением в борьбе с самим собой. Теперь он совершенно терял голову, понимая, что избежать честного расчета с самим собой невозможно, и каждое решение, на которое он пойдет, все равно наполнит его лишь ощущением поражения.

Его отчаяние, которое он хочет заглушить, бродя по лесу, становится все более сильным, потому что теперь он твердо знает, что не сможет, оказавшись лицом к лицу с Эльжбетой, сказать, глядя ей в глаза: «Я уже не люблю тебя. Я сблизился с другой женщиной. Мы должны покончить с притворством, перестать делать вид, будто все как прежде». Он знает, что не выдержал бы ее рыданий без слов, а затем молчания, тяжелого, как камень.

Он знает также, что не сумел бы, оказавшись лицом к лицу со Стариком, который верил в него и доверял ему, сказать: «Примите мою отставку, товарищ. Я не могу больше быть секретарем комитета партии в Злочеве. Ни там, ни где-нибудь в другом месте. Я не сделал ничего, за что вы могли бы осуждать меня, и хоть насквозь просвечивайте — ничего я от вас не скрываю. Просто боюсь, что я уже не тот Горчин, который два года назад был послан вами на ответственный пост. Правда, теперь я, может быть, стал на два года умнее и, опытнее, потому что через мои руки прошли дела, о которых вам в воеводском комитете даже не снится, но я сильно измучен и, что хуже всего, недоволен собой. Я провернул огромную работу, но оказался в конфликтных отношениях с людьми… Может быть, я прошел бы мимо этого, если бы не оказался в конфликте с самим собой, со своей совестью. И хотя я знаю, что был прав, я знаю также, что все это можно было проделать иначе. Не звонить в большой колокол, который спустя некоторое время перестает мобилизовывать, а лишь раздражает нервы и портит настроение. Я думаю, вы не сомневаетесь, что я был хорошим организатором, а моей энергии даже вы могли бы позавидовать. Однако я был глух к голосу коллектива и даже к его молчанию…»

И вдруг смех Катажины, близкий, звонкий, отодвигает все эти бредовые видения душного сна. Нежный овал ее лица, темные, поблескивающие глаза, полураскрытые губы, точно она жадно хватает воздух, руки, сплетенные на его шее… Грудь, прижатая к его груди, дышит бурно, словно это не он задыхается от недостатка кислорода, а она, припав к нему после убийственно тяжкого бега, по ту сторону сна, — все это он видит, как в перевернутый бинокль. Он вдруг чувствует, что его заливает вода, тяжелая, как металл, с одуряющим запахом ила, гниющих остатков деревьев и мертвых растений.

Теперь он знает наверняка, что вырвется отсюда, должен вырваться, призвав на помощь все жизненные силы, должен найти во тьме светлую щелку, одну-единственную, и пробиться к ней и выйти по ту сторону. Снова стать Михалом Горчиным, таким же, но обогащенным путешествием в глубину собственного сознания, и устоять против всех с высоко поднятой головой. И он рвется вперед, уже не слыша всех преследующих его голосов, словно хор в античной трагедии, и падает у самого выхода из этого туннеля с сырыми стенами. Его сотрясает сильное мужское рыдание, приносящее огромное облегчение. Он переворачивается на спину, перед ним открывается новый, ошеломляюще красочный горизонт, насыщенный солнечным блеском. Линия горизонта изгибается, принимает форму солнечного диска, прожигает зрачки, врывается в мозг, обнаженный, как тельце моллюска в разбившейся раковине, причиняет душераздирающую боль. Он переворачивается на правый бок и утыкается лицом в сухую, жесткую траву…