Польская Сибириада - [41]

— Не знаю.

— Кто их учил петь антисоветские песни?

— Я не учила. Не знаю.

— А может, ты сама ее не пела? Ну, говори!

— Не знаю, не помню. Может, и пела, все пели… Я, правда…

Владек Лютковский дал такие же показания. Детей не учил. Он не учитель. Если кто-то к нему подходил, просил помочь, помогал, как ребенку не помочь. Особенно с арифметикой, иногда по географии, в этом он немного разбирается.

Барабанов открыл учебник географии и нашел там карту Польши.

— А это ты видел?

— Может и видел, не помню.

— А что это?

— Карта. Карта Польши.

— И этому ты их учил? С этой картой?

— Я уже говорил, гражданин начальник, я никого не учил.

— Не учил! А это что?

— Карта Польши.

— А если бы тебя ребенок спросил про эту карту, ты что бы ему сказал? Что это?

— Ну, ясно ведь: карта Польши.

— А ты не знаешь, что нет уже этой вашей панской Польши? Чему же ты детей учишь? Антисоветской пропагандой занимался, сволочь!

На все остальные вопросы Барабанова Лютковский отвечал как автомат: нет, нет, нет.

Корчинского Барабанов держал в карцере. Шаг вперед, шаг назад. Тесная темная клетушка, без окна и нар. Можно было стоять, прислонившись к стене, в лучшем случае сесть на промерзший пол. Только из узкой щели под дверью из коридора, где стояла печка, и был пост охранника, сочилась тоненькая струйка тепла. Оттуда же долетали приглушенные голоса. Он вслушивался, но понял только, что первой на допрос повели Целину. Ужасно долго тянулось время. Корчинского трясло от холода. Проснулась ревматическая боль в хромой ноге. Но больше всего его мучила совесть, что из-за него страдают эти двое юнцов. Утешал себя тем, что против них нет никаких доказательств. О чем может идти речь? Наверняка об обучении детей без согласия комендатуры. Это он возьмет на себя. Защитит молодежь, только бы они не сломались, не дали себя перехитрить, спровоцировать. Только бы помнили о том, что он им советовал. Вернулась Целина? Кажется, да. Говорят что-то? «Выходи!» Лютковского выводят? Наверняка…

Вначале Барабанов обращался с Корчинским вежливо. Дрожащего от холода учителя усадил на табурет, угостил горячим чаем.

— Тайга, Корчинский. Мороз. Зима. Ну, уж как есть, так есть. Но перейдем к делу. Надеюсь, вы знаете, за что вас арестовали?

— Понятия не имею, гражданин начальник. Для меня это полная неожиданность, я за собой никакой вины не чувствую.

— Корчинский, мне кажется, мы оба люди серьезные, давайте говорить серьезно. Организовали вы в Калючем обучение детей или нет?

— «Организовал», может, слишком сильно сказано. Ну да, я детей учил. В своем бараке. Вы же знаете, пан начальник, что я по профессии учитель?

— Знаю, Корчинский, знаю. И не только это. То есть, вы признаетесь, что обучали детей? Разумно, это уже что-то. А знаете ли вы, что такое самовольство недопустимо, и вы тем самым нарушили наши советские законы?

— Не было у меня такого намерения. Просто, мне стало жаль детей; в школу не ходят, бездельничают, балуются. Вот я как старый педагог и решил ими заняться.

— Макаренко!

— Не понял?

— Это известный советский педагог… И чему вы их учили?

— Всему понемногу, чтобы умели читать и писать, чтобы не забыли…

— По-польски?

— По-польски.

— А почему, например, вы не учили их по-русски? Не подумали, что дети будут здесь жить и русский им пригодится больше?

— А знаете, не подумал. Впрочем, как вы сами слышите, у меня с русским слабовато.

— Вы их учили читать, писать. А пению тоже обучали?

— Пению? Не думаю, что в этих условиях пение такой необходимый предмет.

— Я тоже так думаю. А кто вам помогал?

— Никто. Я сам их учил. Я не знаю здесь других учителей.

— Не знаете? Никто вам не помогал? А Лютковский, а Бялер? Корчинский, не делайте из меня дурака. Или говорите правду, или мы по-другому с вами поговорим, — Барабанов вскочил со стула, нахохлился как петух.

— Я правду говорю. Сам обучал. Эти юнцы? Какие из них учителя?

— А песни с детьми разучивать вы им поручали?

— Я ничего никому не поручал. Сам детей учил.

— Значит, слова этой песни вы сами детям продиктовали?

Барабанов подсунул Корчинскому тетрадь с песенкой «Десятого февраля», записанной старательным детским почерком.

— Я не диктовал. Дети всякое записывают.

— А может, вы еще скажете, что не знаете ее содержания?

— Слышал что-то, люди в бараках поют.

— Только за одну эту антисоветскую песню можете себе списать десять лет! Боюсь, Корчинский, вы меня не совсем поняли. Или притворяетесь и не хотите понять. Откроем карты: или вы признаетесь, Корчинский, во всех своих антисоветских преступлениях и тогда получите более мягкое наказание, или… Ну, выбирайте. Я жду.

— Не в чем мне признаваться, кроме того, что учил несчастных ребятишек.

— А в том, что вы организовали в Калючем контрреволюционную организацию, что занимались антисоветской пропагандой? Об этом вы забыли? Мы все знаем, Корчинский, все!

— Я не могу признаваться в том, чего не делал. Детей учил, да. Но какая организация, контрреволюция?!

— Хватит, Корчинский. Вижу, вам нужно время, чтобы подумать. Уведите арестованного…

Только на третьи сутки, едва забрезжило, конвой с арестантами двинулся из Калючего в следственную тюрьму НКВД в Канске. Все это время каждую ночь Барабанов изводил их допросами.