Польская политическая эмиграция в общественно-политической жизни Европы 30−60-х годов XIX века - [54]

Когда все надежды на сохранение национального характера польских земель в Пруссии не оправдались, а прусские власти предприняли их «пацификацию», в ЦНК произошел раскол: из него вышел Либельт, выступивший с публичным покаянием за участие в Ярославецком соглашении, которое «вместо обещанных и гарантированных там свобод навлекло на польское население позорное рабство». Деятели «левого» крыла Комитета сформировали в Познани Временное революционное правительство, назначившее Мерославского главнокомандующим польскими военными частями, и решили «скорее перейти к борьбе». Но сокращенных военных сил поляков было недостаточно, чтобы сопротивляться прусской армии. Они потерпели поражение в сражениях при Милославе и Соколове, 9 мая 1848 г. был подписан акт их капитуляции. Это событие, а также разгром партизанского движения обозначили поражение Познанского восстания и патриотических выступлений на других польских землях под властью Пруссии. Польским демократам оставалось надеяться на демократические силы Германии, их внимание было приковано к работе Национального собрания во Франкфурте, туда направились представители польских эмигрантов. Однако Франкфуртское собрание приняло решение, подтвердившее включение Великого княжества Познанского в состав Германии и разделение его на немецкую (большую) и польскую (меньшую) части, что вызвало многочисленные протесты, в том числе и со стороны польской эмиграции. Централизация заявила протест от имени 2400 членов Польского демократического общества, Либельт, являвшийся депутатом Франкфуртского парламента, демонстративно вышел из его состава, так как там «не только для польского демократа, но ни для какого поляка не должно было быть места»¹³⁵.

Такой итог был во многом результатом наличия «элементов утопизма» в сознании польских революционеров при оценке ими позиции прусских властей и германской общественности. Он вызвал разочарование в немецкой революции, что способствовало смене революционной ориентации и обращению взора польских демократов в сторону славянских народов. Славянский вопрос и раньше привлекал их внимание: еще в августе 1846 г. Польское демократическое общество заявило, что славянские народы готовятся к борьбе во главе с Польшей, которая «во всем славянстве является наиболее славянской». Задачу единения со славянами выдвигал, в частности, К. Либельт, а Я. К. Подолецкий в мае 1848 г. писал о роли поляков как «щите христианства, Европы, Славянщины и Цивилизации», как «защитной плотины прогресса» и подчеркивал их миссию: «сгруппировать славянские народы в мощную массу под знаменем отечественных принципов гминовладства, победить с помощью христианства старые центробежные тенденции, отгородить Европу от Азии». Он заявлял, что «москвитизм» (так он называл царизм. – С. Ф.) «является высочайшим выражением монархизма и реакции. Поэтому нация, поставленная на страже против него […], естественно должна исповедовать принципы, которые обязана охранять и защищать, быть антитезой Москвы, то есть демократией». Из этих постулатов последовательно делались выводы относительно роли русского народа и возможности его участия в союзе славян. Я. Альциато еще в 1843–1844 гг. отрицал возможность для России и Польши «складывать единое тело», указывая на разницу «в их цивилизации, культуре мысли, состоянии общества, политическом образовании, […] в духе и форме национальности», и задавал вопрос: «Так могут ли поляки, стонущие под гнетом, жестокостью и тиранией царя, воспринимать толпы рабов, которым он предводительствует, воспринимать иначе, чем враждебно?». «Собрание диких орд» видел в русском народе и Т. Висьнёвский: «В нынешнем положении там нет источников для социальной революции, а лишь для беспорядков, резни и убийств», – писал он о российском обществе, подчеркивая, что «Польша должна сначала в борьбе с царизмом замкнуть его в соответствующих границах», и тогда русские, «крещенные польскими косами и пиками», приобретя «чувство собственного достоинства», освободившись от «царского деспотизма», «будут иметь право, как братья, занять место в единой великой семье славян». В революционной обстановке «Весны народов» вопрос о союзе славян и о роли в нем русских становился весьма актуальным. В феврале 1848 г. в Брюсселе на вечере, посвященном памяти декабристов и Конарского, М. А. Бакунин, присутствовавший там в качестве единственного иностранного гостя, призвав поляков и русских к совместной борьбе с общим врагом – царизмом, заявил о великой миссии славян – обновить Запад, отбросив гнилую цивилизацию. И. Лелевель, приветствовавший Бакунина как человека, «выражавшего благородные чувства своих земляков», в своей речи говорил о значении славянской федерации как «самой сильной опоры демократии» и защиты славян «от всякой внешней опасности». При этом он осудил тех польских политиков, которые «никогда не хотели дотронуться до дрожащего нутра русского люда, узнать его чувства, послушать биение его сердца, пронзенного болью, вздыхающего о лучшем будущем». Понять страдания русских под царским ярмом Лелевель призывал также западных и южных славян. Вместе с тем он не замыкался на идее славянского единства, веря, что «искреннее братство» соединит поляков также с немцами, венграми и румынами, «так как эти народы имеют одного и того же врага» – «деспотические монархии». «Равенство, братство и свободу» видел в славянской федерации и С. Ворцелль, когда в 1848 г. писал брошюру «О союзах», разрабатывая вопрос о формах объединения. Но предпочтение он отдавал плану более широкого европейского объединения народов, прежде всего объединения основных групп – романской (Франция, Италия, Испания), германской (объединенные немецкие государства) и юго-восточной, которая опиралась бы на Польшу и «сторожила московскую стену», обеспечивая безопасность всей Европы