Польская мельница - [48]

По всему видать, тепло ее соблазняло. Она сжалась в комок в своем кресле.

— Вы меня не обманываете? — сказала она.

Кому бы захотелось ее обмануть? Я был удивлен разумностью повреждений, произведенных агонией в этом столь гордом уме. Она начала безостановочно говорить, явно во власти бреда. Не кто иной, как ее брат Жан, запал ей в голову, но она путала его со своим сыном. Я с трудом следил за нитью ее рассказа. Не всякому воображению по силам заставить славного Леонса, увязнувшего в сладком сиропе счастья и добродетели, действовать по планам прежнего Аякса-опустошителя. И в самом деле, нужна была помощь смерти, чтобы внести во всю эту мешанину поразительную логичность.

Я задавался вопросом, откуда Жюли берет несметное множество подробностей, которые создавали правдоподобие, удивительно похожее на правду, и из которых складывалось представление о ней как о личности, наделенной беспримерным двоедушием. А ведь она всегда была бесхитростна. Никогда не боролась с нами нашим собственным оружием и вот теперь предавалась лицемерным измышлениям куда лучше, чем какой-нибудь завзятый лицемер.

То, что она рассказывала, было иногда настолько убедительно, что я говорил себе: «Не может быть, чтобы она все это придумала!» И все-таки нужно было, чтобы она это сделала. Я не представлял себе Леонса в описанной ею роли. Он, должно быть, теперь испытывал сильную тревогу и везде искал свою мать, с фонарем в руке, в лесах вокруг Польской Мельницы, снова будоража окрестности из-за судьбы Костов. Ну уж нет! Завтра утром все узнают, что рока Костов больше нет.

Или почти нет. Только это последнее бегство Жюли, которое вдобавок привело ее ко мне, в мое кресло, под мое одеяло, к моему огню.

Рок Костов не властен был причинить существенный вред Леонсу, сыну г-на Жозефа. Он мог только воспользоваться слабостью этой умирающей, чтобы поместить в ее голову декорации мнимой трагедии. Ему удалось повергнуть в страдания Жюли, но он был низведен тем самым до причудливых фантазий, рисующихся расстроенному воображению. Он разрушил в ней то, что она любила, но слишком поздно: она готовилась вот-вот умереть, и в конечном счете естественной смертью, столь желанной для всей этой семьи амаликитян.

Чтобы ее успокоить и направить на истинный путь, я поинтересовался, как дела у Луизы. Она ответила, что Луиза разорена и душевные силы ее на пределе. Поскольку болезнь обрекла ее на полную неподвижность, ее заживо вгоняют в гроб; в глазах и в дрожании губ у нее видны адские мучения, которых она не заслужила. Если бы сегодня вечером события развивались своим чередом, им бы не оставалось ничего другого, сказала Жюли, как только «удавиться на чердаке, обеим».

Наконец она посмотрела на часы, встала и сказала мне, что надо идти. Я оказался в большом затруднении. Я двигаюсь, как уже говорил, ценой огромных усилий и величайших страданий. И я не мог прибегнуть к насилию, чтобы заставить ее остаться. Впрочем, я физически был на это не способен. Мы оба были стариками. Я считал, что она при смерти. И не мог позволить ей уйти одной. А это, совершенно очевидно, как раз то, что она собиралась сделать, если я не пойду с ней.

Я надел пальто и силился не отстать от Жюли, умоляя ее идти потише. На улице я стал озираться вокруг, готовясь позвать на помощь, если увижу, что она зашаталась или, может, даже упала на тротуар.

Это была холодная ночь с густым туманом. Мы все же встретили нескольких человек, которые, как и мы, направлялись к конторе.

На нас, должно быть, страшно было смотреть, когда мы возникали из тумана. Она, в шелках ярких цветов, ступала твердым шагом, за которым я не мог поспеть. Она возвращалась ко мне и снова забегала вперед, проделывая, как собака, тройной путь. И я, с трудом ковылявший за нею. (Упоминал ли я, что я горбун?)

Я обратил ее внимание на то, что в конюшне конторы никого нет, кроме служащего, который разбирал посылки, доставленные десятичасовым экипажем, да кучера, разжигавшего с помощью трута свою трубку. Но чтобы ей все стало ясно, я подошел к кучеру и спросил у него, не нанимал ли кто-нибудь сегодня отдельный экипаж, желая доехать до железнодорожной станции. Он ответил, что надо посмотреть в записи. По моей просьбе он туда посмотрел и сказал, что, действительно, один экипаж был нанят час назад.

Мной сразу завладело ужасное подозрение.

— Можно ли узнать имя нанимателя?

Он мне сказал, что это нетрудно, поскольку для получения внаем отдельного экипажа требуется предъявить документы.

Он позвал начальника почты.

Тот вспомнил какую-то женщину непотребного вида, наверняка потаскушку — это его неприятно поразило; и мужчину, ну право, такого, как все мужчины…

Он ткнул пальцем в конторскую книгу.

— Леонс де М. Собственник, — сказал он.

Мне помнится, что самое малое четыре-пять шагов я пробежал изо всех сил. Но у Жюли не было моих болей, и она бегала быстрее, чем я. Полночи я провел, еле переставляя ноги в тумане, в погоне за ней или же в поисках ее. Я даже имел глупость шарить вокруг себя тростью в надежде наткнуться на тело, распростертое на тротуаре. Я вернулся домой, совершенно выбившись из сил. Эти события были так похожи на кошмар, что инстинктивно я заснул как убитый.