Польская мельница - [28]

Но она не оставила мне времени еще пуще разжалобиться, если только на жалость я был настроен больше, чем на самозащиту. Снова заиграли вальс, и танцующие с увлечением стали кружиться, не думая ни о чем, в хмельном восторге. Я никогда не мог понять, почему в такие минуты их лица от удовольствия принимают страдальческое выражение. Жюли должна была это понимать, или, по крайней мере, ей захотелось сбросить гнет собственной усталости и почувствовать другую усталость, которая дурманила эти кружащиеся пары, поскольку я заметил, что она, как пичужка, завороженная змеей, маленькими шажками и почти незаметно приближалась к оживленной массе танцоров. Наконец она оказалась так близко, что я видел, как чьи-то волосы и шарфы в своем кружении буквально ласкали ее лицо и тело. Через мгновение она исчезла. И пока я с изумлением, которое всегда испытывал перед непредсказуемым поведением женщин, шарил глазами по толпе зрителей, спрашивая себя, куда же она могла скрыться и каким чудом ускользнула от моего внимания, какие-то необычайные восклицания подсказали мне, что только что произошло по-настоящему странное событие.

Даже вальс, казалось, из-за него расстроился. Змея танца не извивалась больше себе на радость, а местами подрагивала, словно мучимая болями в животе. Рядом со мной публика вставала на цыпочки и вытягивала шеи. Я видел, как на всех ярусах люди жадно наклонялись, как следили за чем-то взглядом, показывали это один другому и вдобавок переговаривались с возбуждением, которое начинало создавать более сильный шум, чем звуки оркестра. Сами музыканты выпустили мундштуки своих инструментов, от чего рты у них так и остались в виде куриных гузок.

Вдруг я услышал страшный шум. Бессознательно я втянул голову в плечи. У меня возникло впечатление, что казино обвалилось. Это был гром аплодисментов.

Я увидел наконец то, на что показывали пальцем. Это была увлеченная вальсом несчастная Жюли, которая с восторгом танцующей в паре женщины, застывшим на этом ужасном отрешенном лице, кружилась в полном одиночестве. Меня охватили мысли и чувства, похожие на мысли и чувства всех других, и я расхохотался в ту же секунду, когда раздался общий смех…

Если судить по мне, то на всех смех подействовал благотворно. Вид этой девушки с обезображенным лицом, которая бесстыдно демонстрировала свои желания, жег меня, как кислота. Никому нельзя позволять без особого риска снимать с себя все до костей, одежду и плоть, воланы и юбки, пластроны и манжеты. У кого не бывает минут отчаяния? Что стало бы с нами, если бы нам не дали больше ломать комедию? Смех, грохочущий, как водопад, был самым незатейливым способом промыть ожог и остудить его водой. К нему прибегли с охотой, на него не поскупились.

Почему? Не знаю. У нас, слава Богу, нет недостатка в уродливых девицах! Жюли была не настолько безобразна, чтобы это вызывало смех; суть была не в этом! Сегодня я уже не вижу ничего смешного в случае в казино. Какое чрезвычайное событие происходило тогда? Жюли танцевала одна. У кого угодно, кроме нее, это сошло бы за шутку. Представьте себе, что подобная фантазия пришла на ум Альфонсине М., малышке, с которой я танцевал незадолго перед этим: все едва улыбнулись бы. Смех, которым сопровождался вальс Жюли, создавал упорядоченный и будничный шум, напоминавший мне поскребывание ложек и вилок по тарелкам в школьных столовых. Скажем, чтобы быть точнее, что все хихикали. Жюли проплывала среди соломенного цвета волос, угольно черных лент, подвязывавших косички, горящих глаз, алчных губ. Ее лицо, отмеченное роком Костов, двигалось на высоте напомаженных усов, ртов, привыкших к хорошим сигарам, напрасно предлагая свой даровой товар.

Даром ничего не дается, кроме смерти. Я с давних пор и совершенно определенно это знаю. Публика казино не была так сильна в этом предмете, как я, она была далека от того, чтобы называть вещи своими именами, но и она сознавала, что всем и во всем Жюли предлагала лишь места на галерке.

Признайтесь, было над чем посмеяться! Если никто не хохотал и если от хихиканья возникал звук, как от ложек, скребущих по тарелкам, это, во-первых, оттого, что в обыденной жизни (каковой и является наша жизнь) в самом деле нет ничего, над чем можно хохотать до упаду, наше тело к такому не привыкло (тогда как хихикать — хихикать мы умели). А во-вторых, из-за всего того мрачного и безжалостного, что терзало Жюли. Ее прелестное тело (а у нее было упитанное тело, очень аппетитное для всех, кто любит женское тело) в иные минуты (и во время вальса больше, чем когда-либо) казалось сделанным из ивовых прутьев, вздымающих и поддерживающих юбки и корсаж вокруг обыкновенных костей. Если бы Жюли стала танцевать на площади так, как она танцевала в тот вечер, все отошли бы от нее подальше (пары, которые вальсировали в одно время с ней, от нее отодвигались, и было хорошо видно, как она, одна-одинешенька, отдается пустому месту). Но здесь, в казино, после всех наших приготовлений, ухищрений, стараний, направленных на то, чтобы получить удовольствие, кто бы сдался без борьбы?

Танец кончился, и, пока кавалеры провожали дам на место, Жюли подошла и прислонилась к одной из стоек, поддерживающих балконы. Дамы из нижних лож так сильно наклонились, чтобы видеть ее, что рисковали упасть. Она тяжело дышала и закрыла глаза.