Половодье - [119]

Сайрус Уорнер молчал. Его не занимали эти банальные убийства, его интересовал сам Пауль — как он попал к гангстерам, как и почему содействовал им, почему отошел от них? Но он не знал, как об этом спросить. Легче было начать с конца, так он и поступил.

— Вы отошли от них, чтоб не делить с ними ответственности? — спросил он.

— О нет. Ни в коем случае. Я изжил свой эксперимент.

— Эксперимент?

— Да. Опыт бесчеловечности, грубой свободы. Ее не существует.

Сайрус Уорнер кивнул. Он давно знал, что не существует внезапного освобождения от всех и всяческих норм. Он лично никогда не уповал на это, потому что знал, что насилие, отметая одни нормы, возводит иные, куда более свирепые и непереносимые. Потому он лишь касался стихии, оставаясь наблюдателем, завороженным тем, что видел.

Он помолчал, поглядел на Пауля и вспомнил знаменитый стих: «Hypocrite lecteur — mon semblable — mon frère»[36].

Когда всех пригласили к столу, он сел рядом с Паулем Дункой, уже держась с ним запросто.

«Не следовало приглашать его», — подумал доктор Шулуциу, заметив, что только Дунка интересует журналиста. Стала излишней всякая иная тема беседы, включая обсуждение ситуации. «Но есть ли у меня другой путь?» — в десятый, в двадцатый раз за сегодняшний вечер вопрошал он себя. Не было другого пути, он был вынужден доигрывать свою роль, как было задумано.

Пауль ел невозмутимо и отрешенно. Уорнер, заинтересованный им, неожиданно для самого себя стал рассказывать:

— Я никогда не смогу описать некоторые свои эксперименты. Конечно, я проводил их не как вы, иначе, как свидетель. Но я прошел разные испытания. Я приехал в Вену незадолго до «аншлюса», остался там и после него на короткий период. Я видел въезжающего в город Гитлера, военные парады, толпы, кричащие «зиг хайль!», официальную помпезность, знамена, свастики и орлов, множество белокурых красавцев на улицах, переполненные пивные, битком набитые ночные бары, открытые магазины, биржу, дельцов, воров и полицейских — все казалось нормальным, за исключением нескольких задумчивых лиц в тени, у стен старинных монументальных зданий, и еще несколько лиц с семитскими чертами, насмерть перепуганных. Но на этой почве испуга и страха возникла торговля, торговля людьми, торговля паспортами. За бесценок сбывались состояния, одни разорялись, а другие богатели за ночь, и злачные места, открытые до рассвета, обрели других завсегдатаев, с более суровыми и грубыми чертами лица, странно неподвижными. И все же это были опять завсегдатаи.

— Мне все это известно, — сказал Пауль Дунка, — отлично известно. Торговля на страхе — самое доходное дело. Вклад приносит прибыль сто на сто.

— Да, знаю. Но меня, как и вас, интересует не внешняя сторона дела, даже не подоплека, а — как бы вам сказать? — подноготная, нутро.

— Опасный интерес, — глухо заметил Пауль. — Самый опасный. — И в его памяти всплыла та же стихотворная строка, которую вспомнил и Сайрус Уорнер: «Hypocrite lecteur — mon semblable — mon frère». — Опасный, но завораживающий, ведь это и есть то познание, которое может посулить свободу.

— Или окончательное порабощение. Я знал, где нутро, как знал и то, где складывается структура верховной власти. До последней я не мог добраться, а до первой, исполнительной, — да. Все более или менее известные журналисты были под довольно заметным наблюдением тайной полиции. За мной тоже следовала тень, и однажды вечером я дал ей приблизиться ко мне. Тень хотела пройти мимо, прикрывая лицо полями шляпы, когда я остановил ее. «Позвольте!» — обратился я к ней. «Да, господин, чем могу быть полезен?» — «Видите ли, я одинок в этом городе, и мне хотелось бы пойти вместе с вами куда-нибудь выпить пива. Вы мне симпатичны». — «Тысячу извинений, — в растерянности ответил человек. — Тысячу извинений, но меня ждут. Я не могу вас сопровождать!» — и пытался удалиться, чуть-чуть приподняв шляпу. «Тогда разрешите представиться», — сказал я ему, вынимая из бумажника визитную карточку и банкноту в 1000 марок. «Нет, — ответил он, — я очень спешу. — И шепнул мне: — Это опасно, сэр!» — «О, если это опасно, то риск должен быть оплачен!» И кроме той тысячи, вынул из кармана еще одну, и еще. Три тысячи марок это уже маленькое состояние. У него сверкнули глаза, а голос стал еще глуше. «Может быть, в другой раз». — «Нет, во время другой смены это еще опаснее для вас!»

Он подумал и ответил: «Вы правы, сэр! Вы так богаты?»

Я глянул прямо ему в глаза с гордостью, достойной моего деда Бэрча К. Бэрча. Затем ответил: «Мое богатство — это уже не просто богатство. Оно давно превратилось во власть. Полмиллиарда марок!» — «Если бы у меня было столько денег, я бы ничем не занимался. А вы подвергаетесь риску». — «Вы даже не подозреваете, чем я рискую. Я немного эксцентричен». — «Это точно, сэр». — И глаза его жадно сверкнули.

Мы вошли в маленькую, очень маленькую кофейню, и я сказал ему: «Даю сто тысяч марок за то, чтобы двое суток просидеть заключенным в гестапо и чтобы никто об этом не знал».

Агент вытаращился на меня и проговорил: «Вы не эксцентричны, майн герр, вы просто спятили».

Но я надбавил цену, ему ведь нужно было делиться с другими. Он был слишком незначительным агентом, чтобы провернуть это дело самостоятельно. Я уплатил и добился своего.