Половина собаки - [3]
Наша классная руководительница Маазик посылает время от времени родителям учеников такие письма, в которых она вообще-то как бы не жалуется и ничего не приказывает, а только рассуждает насчет нашего — учеников — душевного состояния. Поначалу, когда она стала посылать родителям письма, это вызывало такое потрясение, что отцы, даже не вскрывая конверта, готовы были вытащить ремень из брюк, но довольно скоро, когда, встречаясь, родители пообсуждали между собой действия учительницы и попривыкли к ее «весточкам», они даже стали ждать таких писем и как-то скучали, если их долго не было. А мы, ученики, очень веселились, когда удавалось заполучить в свои руки брошенное отцом или матерью такое письмецо и прочитать в своей компании вслух.
«У Вашего сына уже долгое время депрессивное состояние. Постарайтесь выяснить, нет ли каких-либо изменений в его контактах с соучениками!» —
писала она весной матери Мадиса. Он нашел эту записку и дал мне прочесть, и я приписал:
«Мадис уже давно не получал от своего соседа по парте, соученика О. Теэсалу, основательной взбучки и потому страдает комплексом неполноценности».
Моя мать однажды ответила на письмо учительницы Маазик так:
«Олав не осмеливается записаться на курсы танцев, страдает комплексом неполноценности и поэтому незаслуженно обижает девочек».
Она ответила так, потому что не знала, что в действительности тогда Пилле уже трижды подряд таскала меня на занятия танцевальных курсов, ибо ее постоянный партнер Эльмо отправился на операцию. Ему вырезали аппендикс, вернее, «червеобразный отросток», как объяснял сам Эльмо. Вот так-то! А та бумажка (совершенно чистая, мною самим вырезанная из тетради), которую я приколол булавкой Трууте к блузке на спине и на которой было написано: «Кто возьмет меня танцевать, окажет великое благодеяние человечеству!» — вовсе не была оскорблением, тем более незаслуженным. Такое благодеяние до сих пор оказывали очень немногие, реклама же, как я считаю, никогда не вредит. На танцах Труута была неходовым товаром, и идея — помочь ей рекламой — была моя. «Идея — это деньги!» — говорит «дважды друг» и «полубрат» моего отца Каупо.
Вспомнив про отца и Каупо, я вспомнил и причину нашего с Леди появления в школе.
— Бегство, свободное дитя, это единственная возможнось! — сказал я Леди, она улыбнулась, и мы пошли по лестнице вверх, на второй этаж. Быстро прошмыгнули мимо двери учительской.
Весьма возможно, что именно в этот августовский день все учителя собрались держать «военный совет» перед началом учебного года. И их удивлению не было бы предела, если бы они увидели, что ученик четвертого, то есть бывший ученик четвертого, а теперь уже пятого класса Олав Теэсалу сгорает от желания поумнеть, набраться знаний, и, словно первоклашка, является уже теперь в школу с собакой, напевая: «Поумнеть стремиться должен каждый человек, ведь пора посева — это юность…» Но тут же я догадался, что будь там, за дверью, хоть одна учительница, она, конечно же, вышла бы посмотреть, что за странное постукивание по паркету раздается в коридоре. Я вернулся к двери учительской и попробовал тихонько повернуть дверную ручку. И — вот чудо — эта дверь тоже не была заперта. Гладкие блестящие учительские столы выглядели удивительно пустыми, только на одном из них лежал снятый со стены стенд расписания, рядом с ним кучкой лежали цветные таблички. Я знаю, что у каждого учителя своего цвета таблички, и вскоре из этих разноцветных кусочков составят своеобразный узор, согласно которому мы начнем класть в ранцы учебники и зубрить домашние задания… Стол учительницы Маазик, стоящий под самым окном, был во время занятий всегда нагружен стопками тетрадей, как ломовая лошадь: наша классная руководительница преподает эстонскй язык и жутко любит задавать писать сочинения, у нее прямо-таки особая слабость к сочинениям. Но теперь на ее столе нежился лишь солнечный зайчик. Однако мне не следовало задерживаться здесь, в дверях учительской, надолго, ведь в любую минуту мог кто-нибудь прийти и спросить строго: «Мальчик, что ты здесь делаешь?» А я в ответ: «Прячу собаку!» — да?
Лишь одно мне хотелось посмотреть, уж коль скоро я тут оказался. Весной мы с Эльмо поспорили как раз насчет двери учительской, куда недавно вставили новое стекло. Эльмо сказал, будто это такое хитрое стекло: снаружи, из коридора, оно выглядит просто матовым, но если смотреть из учительской, то оно совершенно прозрачное, так что учителя видят, кто стоит за дверью и с каким выражением лица. Я тогда возражал, мол, если в дверь вставлено матовое стекло, то оно матовое с обеих сторон. Эльмо сказал, что я тупица и лапоть, он-то как раз недавно читал в газете, что для дверей учительских изготовляют особое стекло. Подумать только, до чего же длинное название должно быть у такой фабрики стекла: «Фабрика по изготовлению особого дверного стекла для учительских». Мы поспорили. И довольно громко. И поскольку это происходило на уроке пения, Эльмо сразу же после урока вынужден был пойти «на ковер» в учительскую, так что у него появилась великолепная возможность проверить собственные утверждения. Я в тот раз ждал Эльмо тут, в коридоре, у этой двери, надеясь, что он все-таки человек чести и в интересах науки скажет, выйдя из учительской, правду, но Эльмо был зол, как паук, и на мой вопрос выпалил: «Конечно, просвечивает! Твоя глупая рожа светилась сквозь дверное стекло, как полная луна! Во!» В тот раз мы спорили на жевательную резинку, и я отдал ему ее, потому что проспорил. Но теперь оказалось, что он тогда сжульничал: стекло двери учительской просвечивало изнутри не больше, чем снаружи! Ну-ну, первого же сентября придется сразу стребовать с Эльмо жевательную резинку, которую он получил обманным путем…
