Полный курс лекций по русской истории. Часть 1 - [5]

Но во всем том, что нами перечислено, еще мало было научности в нашем смысле: не существовало строгих критических приемов, не говоря уже об отсутствии цельных исторических представлений.

Впервые ряд научно-критических приемов в изучение русской истории внес ученый иностранец Шлецер (1735–1809). Познакомившись с русскими летописями, он пришел от них в восторг: ни у одного народа не встречал он такого богатства сведений, такого поэтического языка. Уже выехав из России и будучи профессором Геттингенского университета, он неустанно работал над теми выписками из летописей, которые ему удалось вывезти из России.

Результатом этой работы был знаменитый труд, напечатанный под заглавием «Нестор» (1805 г. по-немецки, 1809–1819 гг. по-русски). Это целый ряд исторических этюдов о русской летописи. В предисловии автор дает краткий обзор того, что сделано по русской истории. Он находит положение науки в России печальным, к историкам русским относится с пренебрежением, считает свою книгу почти единственным годным трудом по русской истории. И действительно, труд его далеко оставлял за собою все прочие по степени научного сознания и приемов автора. Эти приемы создали у нас как бы школу учеников Шлецера, первых ученых исследователей, вроде М. П. Погодина. После Шлецера стали возможны у нас строгие исторические изыскания, для которых, правда, создавались благоприятные условия и в другой среде, во главе которой стоял Миллер. Среди собранных им в Архиве Иностранной Коллегии людей особенно выдавались Штриттер, Малиновский, Бантыш-Каменский. Они создали первую школу ученых архивариусов, которыми Архив был приведен в полный порядок и которые, кроме внешней группировки архивного материала, производили ряд серьезных ученых изысканий на основании этого материала.

Так, мало-помалу созревали условия, создавшие у нас возможность серьезной истории.

В начале XIX в. создался, наконец, и первый цельный взгляд на русское историческое прошлое в известной «Истории государства Российского» Н. М. Карамзина (1766–1826). Обладая цельным мировоззрением, литературным талантом и приемами хорошего ученого критика, Карамзин во всей русской исторической жизни видел один главнейший процесс — создание национального государственного могущества. К этому могуществу привел Русь ряд талантливых деятелей, из которых два главных — Иван III и Петр Великий — своею деятельностью ознаменовали переходные моменты в нашей истории и стали на рубежах основных ее эпох — древней (до Ивана III), средней (до Петра Великого) и новой (до начала XIX в.). Свою систему русской истории Карамзин изложил увлекательным для своего времени языком, а свой рассказ он основал на многочисленных изысканиях, которые и до нашего времени сохраняют за его Историей важное ученое значение.

Но односторонность основного взгляда Карамзина, ограничивавшая задачу историка изображением только судеб государства, а не общества с его культурой, юридическими и экономическими отношениями, была вскоре замечена уже его современниками. Журналист 30-х годов XIX в. Н. А. Полевой (1796–1846) упрекал его за то, что он, назвав свое произведение «Историей государства Российского», оставил без внимания «Историю Русского народа».

Именно этими словами Полевой озаглавил свой труд, в котором думал изобразить судьбу русского общества. На смену системы Карамзина он ставил свою систему, но не совсем удачную, так как был дилетант в сфере исторического ведения.

Увлекаясь историческими трудами Запада, он пробовал чисто механически прикладывать их выводы и термины к русским фактам, так, например, — отыскать феодальную систему в древней Руси. Отсюда понятна слабость его попытки, понятно, что труд Полевого не мог заменить труда Карамзина: в нем вовсе не было цельной системы.

Менее резко и с большею осторожностью выступил против Карамзина петербургский профессор [5] Устрялов (1805–1870), в 1836 г. написавший «Рассуждение о системе прагматической русской истории». Он требовал, чтобы история была картиной постепенного развития общественной жизни, изображением переходов гражданственности из одного состояния в другое. Но и он еще верит в могущество личности в истории и, наряду с изображением народной жизни, требует и биографий ее героев. Сам Устрялов, однако, отказался дать определенную общую точку зрения на нашу историю и замечал, что для этого еще не наступило время.

Таким образом, недовольство трудом Карамзина, сказавшееся и в ученом мире, и в обществе, не исправило карамзинской системы и не заменило ее другою. Над явлениями русской истории, как их связующее начало, оставалась художественная картина Карамзина и не создалось научной системы. Устрялов был прав, говоря, что для такой системы еще не наступило время. Лучшие профессора русской истории, жившие в эпоху, близкую к Карамзину, Погодин и [6] Каченовский (1775–1842), еще были далеки от одной общей точки зрения; последняя сложилась лишь тогда, когда русской историей стали деятельно интересоваться образованные кружки нашего общества. Погодин и Каченовский воспитывались на ученых приемах Шлецера и под его влиянием, которое особенно сильно сказывалось на Погодине. Погодин во многом продолжал исследования Шлецера и, изучая древнейшие периоды нашей истории, не шел далее частных выводов и мелких обобщений, которыми, однако, умел иногда увлекать своих слушателей, не привыкших к строго научному и самостоятельному изложению предмета. Каченовский за русскую историю принялся тогда, когда приобрел уже много знаний и опыта в занятиях другими отраслями исторического ведения. Следя за развитием классической истории на Западе, которую в то время вывели на новый путь изыскания Нибура, Каченовский увлекался тем отрицанием, с каким стали относиться к древнейшим данным по истории, например, Рима. Это отрицание Каченовский перенес и на русскую историю: все сведения, относящиеся к первым векам русской истории, он считал недостоверными; достоверные же факты, по его мнению, начались лишь с того времени, как появились у нас письменные документы гражданской жизни.