Полнолуние - [50]

Грохнул выстрел. Посыпались листья с дерева. Но, видно, второпях тетка взяла слишком высоко или боялась принять на душу грех. Мужики прыгнули на линейку и понеслись во весь опор.

Прибежал Захар:

— Что случилось?

И только теперь тетка поняла, что это не сон, а явь.

— Печать сорвана! — Захар укоризненно покачал головой. Но Семеновна и без того была обескуражена, растерянно вертела в руках еще теплую двустволку, сожалея о неудачном выстреле.

— Я их, бисовых детей, все равно опознаю. Из-под земли достану. Это же наши, хуторские!

Захар присел на ступеньках, достал сигареты, закурил, прикидывая в уме, сколько Семеновне лет. Пожалуй, шестьдесят. Этот возраст казался старческим. Родилась Семеновна до революции, жила при царе, при жандармах, а в эту войну — при немцах. Какие они из себя, Захар мог только представить по книжкам да кинофильмам, а вот Семеновна видела живых и, говорят, двух фрицев собственноручно укокошила. Не верилось. Выглядела Семеновна обычной хуторской бабой и в то же время была уже историей.

— Помню, проснулась ночью, слышу, кто-то по двору ходит, — рассказывала она. — Выхожу. Два фрица шарят в сарае, кур с насеста снимают. Последних несушек. Схватила я лом и р-р-раз одного. Оглядываюсь, а сзади другой винтовку поднимает. Я и этого р-р-раз! Обоих наповал.

— Складно. Точно в каком-нибудь дюдективе, — сказал Захар.

— Какой там ладно!.. После лежу в кровати, вся в ознобе, и думаю: зачем людей побила, такой грех на себя взяла? Бог с ними, пеструшками…

— Я пошел, Семеновна, — сказал Захар, раздавливая каблуком окурок. — Сторожуйте тут, смотрите в оба. Как бы воры снова не нагрянули.

— Иди, иди. Теперь они просто не отделаются. — И она шевельнула за плечом ружье.

Но вторая половина ночи прошла спокойно. Семеновна еще дежурила у амбаров, бодро на утреннем холодке прохаживаясь от угла к углу, когда на подводе подъехал Чоп, открыл кладовую и стал грузить бидоны. Тетка вызвалась помочь, но Чоп отмахнулся:

— Иди отдыхай. Устала небось за ночь.

— Я еще гожая. Пойду воров искать. Есть у меня один важный улик. Никуда не спрячутся, бисовы дети!

Чоп усмехнулся:

— Валяй, Семеновна. Свои улики востри на жуликов. — Он полез было на подводу, но Семеновна придержала его за полу пиджака. Чоп обернулся: — Чего тебе?

Семеновна пригнулась к той стороне полы, где на месте кармана торчала парусиновая подкладка.

— Зацепил, — недовольно сказал Чоп. — Ходил в сарай…

— Ишь ты, в сарай! А как же твой карман у меня очутился? — Семеновна разжала кулак, в котором был рваный лоскут сукна, точь-в-точь такой же, как на пиджаке. — Вот он, улик!

— Отстань, Семеновна! Не до тебя тут.

— Стой! — оголтело выкрикнула тетка, когда Чоп снова полез было на подводу. Пружинисто щелкнули курки. Парфен Иосифович даже поднял руки, но опомнился:

— Тише, Семеновна. Чего расшумелась? Люди бог знает что подумают.

— Следуй за мной!

— Куда?

— В правление.

— Да в чем я виноват?

— Срывал ночью сургучную печать в кладовой?

— Это не я, Сайкин.

— Ври, ври больше.

— Вот крест — не я! Сайкин уговорил поставить на хранение свой мед в кладовую. Боялся, что спекуляцию пришьют.

— Воры! И только подумать, такие почетные в хуторе люди. Эх, Парфен Иосифович, постеснялся бы седин.

— Убери свою пушку.

— Пойдем в правление. Живо! — Семеновна повела стволом, показывая на дорогу.

— Хватит мне того, что фрицы водили по всему хутору. Никуда я не пойду, нету в этом необходимости.

— Помню и твои военные операции… И то, как супостатов ко мне приводил.

— Приведешь, когда тебе дулом тычут в грудь.

— Оскорбил меня до глубины души. До гроба не забуду тебе этого! — Семеновна смахнула слезу, набежавшую при воспоминании о давней обиде. — А ведь мое сердце всегда лежало к тебе, Парфен. Может, из-за этого я поседухой осталась.

Чоп растерялся, замыкался, зашарил по карманам, достал носовой платок:

— На, утрись. Перед людьми неудобно. По ошибке попал я к твоей хате. Забили мне фрицы памороки, шел как на расстрел. А насчет того, что ты имела на меня какие-то виды, не знаю.

— Имела, имела.

— Отчего же вытурила, чуть кипятком не ошпарила? Это я хорошо помню.

— А за то, что назначил свидание поднарок.

— Так я же объяснил: хлопцы в Веселом задержали. Известно, какие у них там подвалы. Выпили крепко. Я рвусь из хаты, а они не пускают. Выбежал во двор, когда луна в зените. Двенадцать верст пеши отмерил, к тебе спешил.

— Опять врешь! У покойницы Ефросиньи ночь провел, а к утру ко мне заявился.

— Ей-богу, то я из Веселого так припозднился.

— Врешь, врешь! Она тебя, подлюка, чтоб ей в гробу перевернуться, хоть о покойниках плохое не говорят, зельем напоила. Ходил ты, как слепой.

— Гордая была, Семеновна, вот и осталась в девках.

— Тебя, дурака, любила, а ты, привороженный, никого, кроме Ефросиньи, не видел.

— Ничего себе любовь! Едва успел увернуться, а то бы на голове волосьев осталось, как у петуха перьев в ощипе.

— Жаль, что промазала. Знал бы, как по бабам шастать.

— Опять же, говорю тебе, хлопцы в Веселом задержали.

— Забрехался, совсем забрехался! — Семеновна презрительно скривила губы, словно Чоп сию минуту явился от Ефросиньи.

И вот уже сорок лет, где бы и когда бы они ни встретились, спорили об одном и том же, и с каждым годом обстоятельства несостоявшегося свидания обрастали новыми подробностями, а вовсе не тускнел и.