Полнолуние - [16]

Отец вскочил, попятился, вытаращив глаза, и улыбка сбежала с его лица. Но был он все такой же красивый со своими рыжими, как пламя, волосами, весь в веснушках, как маленький. Розовато просвечивали оттопыренные уши, и даже ресницы были желтыми.

И он понял, что слишком долго ждал. Надо было давно уже сделать то, что задумал, когда увидел на девочке теплое платье другой девочки, платье, которое сохранилось, хотя той, другой, больше не было.

Давно пора было делать, как задумал.

И чем скорее он это сделает, тем лучше. Он долго не мог найти свой карман, шарил, шарил, пока нашел. Потом все никак не мог нащупать в кармане горбушку хлеба, цеплял, цеплял ее негнущимися пальцами и все-таки подцепил. Потом было очень трудно вынуть руку из кармана, он вдруг забыл, как это делается — тянуть ли кверху или вниз давить, но кое-как вытащил наконец и, размахнувшись, бросил хлеб к ногам отца.

— Жри-и-и! — сказал он отцу.

Повернулся и ушел.

Отец не двинулся с места. Стоял, большой, красивый и красный, как огонь.

Очень хорошо, что отец не двигался. Ему не пришлось бежать. Он открыл и закрыл за собой одну, потом другую дверь и побрел со двора.

Он отправился в свой проулок. Там, в развалинах, был запрятан набитый хлебом ранец. Он не расстегивал ремешки и ничего не брал оттуда. Он вообще бы не дотронулся до ранца, если б не старик. Он тогда подумал про старика и понял, что горбун обязательно припрется на это место и хапнет ранец. А этого ему совсем не хотелось. Пусть уж лучше крысы жрут или бездомные собаки, лишь бы не старому горбуну досталось.

Он спрятал ранец в развалинах. И теперь пришел посмотреть, на месте ли.

Ему уже было все равно: он мог взять ранец, расстегнуть ремешки и забрать все, что там есть. Теперь он мог все. И очень хорошо, что мог.

В ранце была еда, которая еще как им пригодится. Они уйдут сегодня вечером или ночью, когда будет совсем темно. Проберутся через его лазейку, проникнут сюда, в развалины, он наденет ранец, может быть, они даже поедят перед дорогой, а затем покинут город и уйдут далеко-далеко по лесам, по деревням. Они будут братом и сестрой, и хорошо им будет. Если никто не примет их, тоже не страшно. Летом тепло, можно жить в лесу, в шалаше — так даже лучше! Не пропадут. А совсем уж худо придется, тогда он по миру пойдет:

— Пожалейте бедных сирот! Не дайте бедным сиротам с голоду помереть!

В общем, будь что будет, лишь бы она быстрее выбралась из лазейки и очутилась по эту сторону стены, по эту сторону колючей изгороди. Как только он увидел на ней теплое платье, украшенное белыми слониками, алыми змейками и синими птицами, так сразу понял, что надо увести ее отсюда и от всех людей далеко-далеко, да все не мог решиться, все ждал чего-то, сам не зная чего.

Сегодня, как и каждый день, они медленно отмерили двенадцать шагов, и он даже не ободрался, протискиваясь в узкий лаз. Он крепко сжимал ее маленькую руку, но пока ни о чем не говорил.

Только потом, когда они легли, подпирая боками друг друга и кирпичные стены, которые все еще мазались рыжеватой пылью, он сказал, и она сразу согласилась.

— Хорошо… — сказала она. — Я пойду с тобой. Только как же мама? Ведь она вернется из больницы.

— Конечно, вернется, — ответил он. — Я каждую неделю буду ходить смотреть, не вернулась ли твоя мама.

И она согласилась:

— Хорошо… Я пойду с тобой.

Она не подумала о том, что он не знает ее мамы, которой никогда не видел, а он тоже об этом не подумал. Они могли бы уже идти, но она просила:

— Побудем здесь. Подождем еще немножко.

— Ладно. Можем и подождать, даже еще лучше, когда совсем темно. Ночью всегда темнее. Хорошо, что мы уйдем отсюда, верно?

— Жалко, — ответила она. — Здесь так хорошо всегда, а мы никогда больше не вернемся. А если вернемся когда-нибудь и не надо будет ничего бояться, здесь уже не будет так хорошо, как теперь.

Он не возражал, потому что она была права.

Они лежали молча, тесно прижавшись друг к другу. Смотрели на уличный фонарь, который только что зажегся, и еще выше — в небо.

Наверное, прошла уже целая неделя, потому что луна была совершенно круглая и сияла вовсю. У нее были косо посаженные глаза, кривой нос и перекошенный рот.

Стоило лишь зажмуриться, как перед закрытыми глазами начинали кружиться сотни ярких ламп и тысячи лун. Хорошо было лежать с закрытыми глазами и думать о невиданных мирах, что пестры, как дятлы, или о птице, пестрой, как невиданный мир.

Так лежать бы и лежать без конца, то открывая, то закрывая глаза.

Он хотел напомнить, как недавно говорил ей, что молодой месяц будет всю неделю расти, расти, пока не вырастет в полную луну. Но, дотронувшись до ее руки, обычно голой, почувствовал теплый рукав разрисованного платья и вздрогнул.

— Хватит. Пошли, — сказал он.

— Хорошо, — откликнулась она и села. — Только погоди еще чуть-чуть… Я тебе еще не говорила. Я нашла сегодня ножницы. Держи.

Она протянула ему маленькие черные, должно быть, ржавые ножницы.

Он прекрасно понял, чего она хочет, но ответил:

— Не надо… Зачем это нам теперь…

— Нет, — настаивала она. — Мы уйдем, а все так и останутся без талисманов. Как они будут, скажи? — И дала ему черные ножницы и бумажку. — Здесь написано, чтобы все знали.