Полночные близнецы - [3]

Ужас сделал Уну стремительной и подвижной. Смахнув кровь со лба, она понеслась вперед. Лестница задрожала и загрохотала, сыпались кирпичи и свинцовые переплеты, – трейтре снаружи не отставал от Уны. Она вырвалась на крышу и спрыгнула с ее края. Воздух метнулся у ее ног – Уна знала, что это трейтре пытался схватить ее.

Стало трудно сосредоточиться, Уна изо всех сил старалась не потерять высоту, когда летела над двором. Она должна была заставить свое сознание отвлечься от преследователя, сконцентрироваться на предстоящей задаче.

Ферн и Олли снова позвали ее.

Я уже близко, детки.

Она была слишком испугана, чтобы преодолеть стену Тауэра. И вместо этого ударилась об нее, выставив вперед плечо, чтобы смягчить столкновение. Цепляясь за камни, не обращая внимания на боль в ушибленной руке, она подтянулась на край второй крыши.

Там было пусто. Улица внизу выглядела светлой. За ней уже мелькнул портал, всего в одном хорошем прыжке от Уны. Она взобралась на край зубчатой стены, оценивая расстояние, собираясь с силами.

– Уна?

Голос был мягким, удивленным, знакомым. Голос любимого человека. Но как такое могло быть?

Уна оглянулась и улыбнулась. И в изумлении протянула руку. И тут в одно мгновение осознала страшную правду.

Плач Ферн, прорываясь сквозь открытый портал, звучал в Тауэре еще долго после того, как ее мать исчезла.

1

Пятнадцать лет, два месяца и тринадцать дней спустя

Уна Кэтлин Кинг

1978–2005

«Ни одну женщину не любили сильнее»

Вокруг могилы валялись сигаретные окурки. Это кладбище было любимым местом тусовок здешних подростков, которые не трудились отправляться в центр Лондона, чтобы повеселиться, им и здесь было неплохо. Я отпихнула пивную банку на другую могилу и опустилась на траву, слишком поздно сообразив, что она еще влажная от утренней росы. Отлично. Сырость тут же просочилась сквозь мои школьные брюки, но вокруг были и другие люди, и я не хотела, чтобы они заметили, как я тут же снова поднялась на ноги. Не хотела, чтобы кто-то счел меня странной. Ха-ха. Как будто они не подумают этого, просто посмотрев на меня.

Когда я была младше, я не понимала, почему папе постоянно хочется приводить меня сюда. Я не понимала, что умершая мать представляла собой то, о чем ты должен заботиться, пусть даже ты ее не помнишь.

– Пойдешь со мной, Ферни, да? – грубовато говорил он, надевая ботинки настолько изодранные, что он мог с таким же успехом надеть сандалии. – Твоей маме нравится видеть тебя.

Но могилы пугали меня. Мне противно было думать, что мы бродим над трупами. И я уверена, что это одна из многих причин того, что мы с папой не сходились во взглядах.

Я провела пальцами по резным буквам и задумалась, в миллионный уже раз, какой была моя мать. На фотографиях в ней было что-то от дикарки: темные волосы, широкий рот, светлая кожа. Папа постоянно твердил, какой она была доброй и любящей, а это только злило меня. Я невольно думала о том, что, будь она жива, я стала бы ее любимицей, как был любимцем папы мой брат Олли. Мы могли бы заниматься всем тем, чем положено, вроде покупки одежды и косметики, или ходили бы в кино на романтические комедии и смущались из-за того, что обе таращим глаза на главного героя.

Но потом мне разонравилась такая версия моей матери. И я в любом случае не пользовалась косметикой – я выглядела так странно, что косметика не помогла бы; люди все равно не стали бы думать, глядя на меня: «Эй, а она ничего себе!» – вместо того чтобы гадать: «Что это случилось с ее лицом?»

– Чего ты от нее хочешь, Ферн? Она умерла, – как-то раз сказал Олли во время нашего обычного спора.

По правде говоря, я не знаю. Ничего из того, что мне известно о ней, не имеет смысла. Мне рассказывали о маме так много совершенно разных вещей, что она кажется какой-то абстрактной картиной. Веселая, скрытная, страстная, ледяная… Как может в одном человеке совмещаться все это? А если я не могу разобраться, кем она была, как мне понять, какой могла стать я сама, будь она жива? Так много «а что, если бы», и так мало информации.

Церковный колокол пробил восемь, для меня это сигнал, что можно уходить. Мне придется поспешить, чтобы не опоздать в школу.

– Пока, мам, – шепчу я, в последний раз касаясь мрамора, и закидываю на плечо школьную сумку.

Я натягиваю капюшон на голову, когда замечаю его. Олли крадется вдали, выражение его лица такое же непроницаемое, как всегда. Я вдруг остро ощущаю тишину кладбища. Ничего он мне здесь не сделает, говорю я себе. Даже Олли не может пасть так низко, верно ведь?

Взяв себя в руки, я обхожу могилы, вместо того чтобы выйти на дорожку, по которой идет Олли. Я не слежу за ним, но чувствую, как он приближается к маме. Мы с ним две луны, что вращаются вокруг планеты наших различий. Мутная ненависть заполняет пространство между нами, она давит на мою спину, когда я ухожу.

Увидев нас вот так, вы бы никогда не подумали, что мы близнецы.

Я выхожу на заднюю дорогу, чтобы не проходить мимо Уонстед-Флэтс. Мои мысли возвращаются к Олли. Когда он начал в одиночку ходить на могилу мамы? У моего популярного, красивого брата никогда не было времени на то, чтобы горевать, он никогда прежде не испытывал потребности поверять что-то умершей женщине.