Полночь по часам Морфи - [8]

Ему вдруг почудилось, что четыре бесплотные фигуры принялись бесцеремонно трясти его прямо посреди толп Чайна-тауна, а за людским гомоном отчетливо слышится тиканье часов Морфи в кармане.

Риттер бросился в кафе отеля «Сент-Фрэнсис», жадно выпил несколько чашек кофе и съел два яйца бенедикт, а шахматная доска в его сознании то появлялась, то пропадала, будто мигал фонарик. Он было подумал, не выкинуть ли часы Морфи в залив, чтобы сорвать пелену наваждения, которая грозила уничтожить ощущение реальности.

Но с приближением вечера желание сыграть в шахматы сделалось непреодолимым, и Риттер опять направился в «Римини».

* * *

Распутин и Царица были на месте, как и Мартинес. К ним присоединился седовласый величавый старик, которого Мартинес представил как южноамериканского гроссмейстера Понтебельо и намекнул, что тот не прочь сразиться с Риттером.

Доска засияла, когда на нее наложилась ментальная проекция; появились призрачные фигуры, и Риттер расправился с южноамериканцем в два счета.

Его охватила шахматная эйфория, и он предложил сыграть вслепую одновременно с двумя гроссмейстерами, Царицей и Распутиным. Понтебельо должен был выступить арбитром.

На Риттера со всех сторон устремились озадаченные взгляды, но затем все вспомнили, что он выиграл две партии у Мартинеса и победил Понтебельо, поэтому необходимые приготовления сделали быстро, а Риттер настоял на повязке на глаза. Все прочие посетители ресторанчика столпились вокруг.

Матч начался. В сознании Риттера теперь светились сразу четыре мысленных доски. За каждой просматривалась размытая, призрачная фигура. Риттер действовал с уверенностью опытного игрока, комбинации разворачивались как бы сами собой, фигуры он переставлял резко и безошибочно. Распутина и Царицу одолел стремительно. С Понтебельо пришлось провозиться подольше, а с Мартинесом в итоге пришли к ничьей.

Под оглушительное молчание он сорвал с глаз повязку и оглядел изумленных людей (а также четыре светящиеся тени за ними). Его буквально разрывала абсолютная радость победителя. Он слышал лишь тиканье часов Морфи, грохотавшее громом в ушах.

Первым заговорил Понтебельо.

— Мастер, вы сознаете, что сейчас произошло? — спросил он у Риттера. Уточнил у Мартинеса, записал ли тот продолжительность всех партий, а затем добавил: — Прошу прощения, но что-то вы побледнели. Будто призрака увидели.

— Четырех призраков, — поправил Риттер. — Морфи, Стейница, Алехина и Нимцовича.

— В данных обстоятельствах это вполне уместно, — согласился Понтебельо, а Риттер вновь поискал взглядом тени за скоплением людей из плоти и крови. Призраки никуда не делись, лишь слегка передвинулись и понадежнее спрятались в полумраке «Римини».

Под переговоры о следующем поединке вслепую и составление письма с многочисленными подписями в Американскую федерацию шахмат (все рвались подтвердить то, чему стали свидетелями) Риттер отделался от Понтебельо, который изводил его расспросами о шахматной карьере, вырвался из ресторана и направился домой по темным улицам, не сомневаясь, что за ним по пятам следуют призрачные фигуры. Его неумолимо звала своя квартира, где игра продолжится.

Риттер запомнил все события той ночи, поскольку ему не удалось сомкнуть глаз ни на миг. Светящаяся доска в сознании служила негасимым маяком или даже всеподчиняющей мандалой. Он переиграл заново каждую значимую партию в истории шахмат, находя новые варианты. Он выдержал два матча с самим собой, после чего сыграл с Морфи, Стейницем, Алехиным и Нимцовичем (у первых двух выиграл, с третьим довольствовался ничьей, четвертому проиграл всего пол-очка). Нимцович единственный с ним заговорил и произнес: «Я жив и мертв, как вам хорошо известно. Пожалуйста, не курите и не пугайте меня сигаретой».

Риттер вообразил восемь досок и сыграл две партии в трехмерные шахматы, в обоих первенствовали черные. Он мысленно пронесся по мирозданию, обнаруживая шахматы повсюду, и ввязался в продолжительную игру, куда сложнее трехмерных шахмат, где на кону стояла судьба вселенной. Сыграл вничью.

Всю долгую ночь напролет эти четверо оставались с ним в квартире, а серогривый лев-людоед заглядывал в окно снаружи, нацепив на морду черно-белую маску в клеточку. Часы Морфи размеренно тикали, словно наигрывая похоронный марш. С первыми проблесками рассвета фигуры исчезли, но мысленная шахматная доска осталась; она висела в сознании, когда окончательно стало светло, и ничуть не собиралась пропадать. Риттер ощущал безмерную усталость и едва удерживался на пороге небытия, а рассудок грозил разлететься вдребезги.

Но он твердо знал, что нужно делать. Достал коробку с ватой внутри, уложил туда серебряную пешку-варвара, старую фотографию, дагеротип и клочок бумаги, на котором написал: «Морфи, 1859–1884; де Ривьер, 1884–?; Стейниц,?–1900; Алехин,?–1946; Нимцович, 1946 — по сей день; Риттер-Ребил, 3 дня».

Он положил в коробку часы. Те перестали тикать, стрелки замерли, и мысленная шахматная доска наконец сгинула из сознания Риттера.

Он бросил прощальный взгляд на гротескный мерцающий циферблат. Потом закрыл коробку, обвязал ее веревкой, дерзко написал на этикетке: «Чемпиону мира по шахматам» — и добавил соответствующий адрес.