Полковник Кварич - [50]

Ида тоже была счастлива, счастливее, нежели когда-либо с момента смерти брата – по причинам, на которые мы уже намекали. Кроме того, мистер Эдвард Косси был в отъезде, и для Иды это было великим облегчением, ибо его присутствие для нее было тем же, что и присутствие полицейского для воришки – неприятное и наводящее на нехорошие мысли зрелище. Она полностью осознавала серьезность и последствия сделки, которую она заключила ради спасения отца и их дома, и на ее плечах лежала глубокая тень грядущих невзгод. Всякий раз, когда она видела, как ее отец суетится по поводу ежедневных дел и каких-то бумаг, всякий раз, когда вездесущий Джордж приезжал с видом меланхоличного удовлетворения и длинным списком сельскохозяйственного инвентаря, который он закупил на какой-то соседней распродаже по поводу Михайлова дня, эта тень становилась еще чернее, и она слышала лязг своих цепей. Поэтому она была более чем рада этой передышке.

Гарольд Кварич тоже был счастлив, хотя и несколько беспокойным и необычным образом. Миссис Джобсон (старуха, которая прислуживала ему в Моулхилле, наряду с садовником и глупой деревенской девицей, ее племянницей, которая перебила всю посуду и чуть не довела полковника до белого каления, хлопая дверями, сдвигая с места его бумаги и даже вытирая пыль с его лотков с римскими монетами), по секрету рассказала своим приятельницам в деревне, что по ее мнению бедный джентльмен подвинулся рассудком.

Когда ее спросили, на чем основано это ее убеждение, она ответила, что он часами ходит взад-вперед по обшитой дубовыми панелями столовой. Когда же это упражнение, в результате которого, по словам миссис Джобсон, он уже протоптал на новом турецком ковре проплешину, ему надоедало, он вынимал «размазанный» (то есть размытый) рисунок, ставил его на стул и смотрел на него сквозь пальцы, качая головой и что-то бормоча себе под нос. Затем – еще одно убедительное доказательство помутнения рассудка – он брал пол-листа бумаги с какой-то надписью на нем, ставил его на каминную доску и долго разглядывал. Затем переворачивал вверх тормашками и снова разглядывал, затем ставил то одним боком, то другим, затем подносил к зеркалу и разглядывал его отражение и так далее. Когда ее спросили, откуда ей все это известно, она призналась, что ее племянница Джейн видела это в замочную скважину, а не один раз, а часто.

Разумеется, как тотчас понял опытный и проницательный читатель, это означало лишь то, что расхаживая по ковру и вытаптывая его, полковник думал об Иде. Разглядывая картину, которую она ему подарила, он восхищался ее кистью и пытался совместить восхищение со своей совестью и своими довольно своеобразными взглядами на искусство. А когда изучал лист бумаги, то тщетно пытался понять суть сообщения, которое во времена правления Карла Первого сэр Джеймс де ла Молль написал сыну в ночь накануне своей казни, будучи уверен, что в нем наверняка кроется ключ к местонахождению спрятанного стариком клада.

Разумеется, рассказ этой достойной женщины, миссис Джобсон, не утратил своей яркости в многочисленных пересказах, и когда, наконец, достиг ушей Иды, – не без помощи Джорджа, ибо в дополнение к своим иным многочисленным функциям, тот был единственным уполномоченным поставщиком новостей их деревни и графства, – из него следовало, что полковник Кварич окончательно свихнулся.

Десять минут спустя этот свихнувшийся лунатик прибыл в замок в парадном платье и в здравом уме, после чего Ида быстро повторила свою волнующую историю, отчасти к последующему дискомфорту миссис Джобсон и Джейн.

Никто, как кто-то однажды заметил с равной правдой и глубиной, не знает, что может произойти за минуту, и уж тем более, никто не знает, что произойдет, скажем, в течение двухсот сорока минут вечера. Например, Гарольд Кварич – хотя к этому времени он зашел так далеко, что мог без стеснения признаться себе в том, что совершенно и безнадежно влюблен в Иду, влюблен той устоявшейся и решительной страстью, какая иногда поражает немолодых людей, будь то мужчина или женщина – даже не предполагал, что до конца вечера он объявит ей о своей любви. Последствия этого заявления будут описаны нами в их должном порядке. Когда он переодевался к ужину, у него было не больше намерений сделать Иде предложение, нежели, чем лечь в постель, не раздеваясь.

Его любовь была глубокой и ровной, но, возможно, ей не хватало той дикой стремительности, которая уносит людей так далеко в их юности, порой гораздо дальше, нежели одобряет их разум. По сути, это была привязанность немолодого мужчины, и она была похожа на живописную страсть двадцатипятилетнего юноши в той же мере, что и мчащийся с гор бурлящий поток – на судоходную реку. Первый мчится, ревет, сметает мосты и разрушает счастливые дома, в то время как другая несет на своей безмятежной груди плоды мира и изобилия и, как правило, пригодна для нужд человека. Тем не менее, есть в бурных потоках своя прелесть. В этом первом порыве страсти есть свое величие, проистекающее из внезапного таяния снегов чистоты, веры сердца и бескорыстной, ничем не запятнанной преданности.