Полковник Кварич - [115]

Это путешествие он проделал раз двадцать. Во время десятого его ждала неожиданность.

– Там есть письмо, сэр, – крикнул Джордж. – Лежало вместе с деньгами.

Кварич вынул из сумки «письмо» или, вернее, пергамент, и положил его в карман непрочитанным.

Наконец, клад монет, сколь огромным он ни был, оказался исчерпан.

– Это все, сэр, – крикнул Джордж, отправляя вверх последнюю сумку. – Если вы любезно опустите веревку, я тоже поднимусь.

– Хорошо, – сказал полковник, – но сначала верни на место скелет.

– А, по-моему, сэр, – ответил Джордж, – ему очень даже неплохо там, где он лежит, так что, если вы не против, думаю, пусть себе лежит там и дальше.

Гарольд усмехнулся, а вскоре появился Джордж, грязный с головы до ног и потный.

– Да, сэр, – признался он, – никогда не думал, что в один прекрасный день устану, набивая мешок золотыми монетами, но это странный мир, и это факт. Это надо же, летний домик улетел, и вы только взгляните на эти дубы. Да, такое увидишь не каждый день.

– Что верно, то верно, такое увидишь не каждый день. Ты хочешь сказать, что такого не ожидал? Если честно, то и я тоже, Джордж, если это тебя утешит. А теперь послушай: просто прикрой эту дыру досками и набросай сверху земли, а затем приходи позавтракать. Уже девятый час, а буря, похоже, стихает. Счастливого Рождества, Джордж! – и он протянул ему руку, всю в порезах, грязи и крови.

Джордж ее пожал.

– Желаю вам того же самого, полковник, это точно. Счастливого Рождества. Да благословит вас Господь, сэр, за то, что вы сделали этой ночью. Вы спасли это место от алчного банкира, вот что вы сделали, так что мисс Ида ваша, и я чертовски этому рад, вот вам святой крест. Господи! Надеюсь, это, наконец, откроет нашему сквайру глаза, как вы думаете? – И преданный Джордж смахнул слезу и, покачивая на ветру красным колпаком, запрыгал от радости.

Это было странное и прекрасное зрелище – видеть, как обычно меланхоличный Джордж скачет козлом посреди устроенного бурей опустошения.

Слишком растроганный этой картиной, чтобы ответить, Гарольд взвалил на плечи последний груз с монетами и заковылял с ним в дом. Миссис Джобсон и ее разговорчивая племянница уже встали, но он не попался им на глаза, и незамеченным прошел в свою комнату. Высыпав последнюю партию золота в сундук, он разровнял его, закрыл крышку и запер на замок. Затем, с ног до головы в грязи и пыли, в синяках и ссадинах, со свисающими на лицо растрепанными волосами, он сел на него, и от всего сердца поблагодарил небеса за то чудо, которое с ним произошло.

Он был так измучен, что, пока сидел, едва не уснул, однако поспешил стряхнуть с себя сон, поднялся и, вынув из кармана пергамент, разрезал выцветший шелк, которым тот был перевязан, и развернул. Его взору предстало короткое послание, написанное тем же почерком, что и записка в старой Библии, которую нашла Ида.

Говорилось же в нем следующее:

«Видя, что времена столь неспокойны, что ни один человек не может быть уверен в своей судьбе, я, сэр Джеймс де ла Молль, собрал все мои деньги, куда бы они ранее ни были вложены под процент, и спрятал их в этой гробнице, вход в которую я обнаружил случайно, и оставил их на хранение до тех пор, пока в нашу несчастную Англию не вернется мир. Я сделал это рано утром, в Рождество, в год нашего Господа 1642-й, и завершил свое дело, пока свирепствовала буря.

Джеймс де ла Молль».

Таким образом, в то давно минувшее Рождество, во время сильного ветра, золото было спрятано, и теперь, в это Рождество, когда над головой бушевала еще одна буря, оно вновь было найдено, чтобы спасти дочь дома де ла Молль от участи, столь же печальной, как сама смерть.

Глава XLII Ида готовится встретить свою судьбу

Большинство людей определенного возраста и определенной степени чувствительности, оглядываясь назад, на свою жизнь, на которой меланхоличный свет памяти играет тусклыми вспышками, подобно мерцанию кадила, раскачивающегося в полумраке гробницы, наверняка вспомнят хотя бы одну ночь, полную особо острых душевных мук. Такое например случается, когда мы впервые оказываемся лицом к лицу с холодным и безнадежным ужасом ушедшей жизни; когда в отчаянии нашей души мы тщетно протягивали руки и плакали, звали, но так и не получили ответа; когда мы, поцеловав любимые губы, в ужасе отпрянули при соприкосновении с их липким холодом, ибо теперь, в богатой пышности их невыразимого молчания, эти губы стали куда более красноречивы, нежели в самый яркий час, когда они раскрывались, чтобы что-то сказать нам.

Возможно, это произошло, когда наша честь и надежда всех наших дней лежали у наших ног, словно осколки разбитого сосуда на нелегком жизненном пути. Возможно, это произошло, когда она, звезда нашей юности, воплощение совершенной красоты и женственности, та, что держала чашу нашей надежды, безжалостно осушила ее и разбила и, как и положено звезде, проплыла над нашим горизонтом, чтобы взмыть на какое-то иное небо. Возможно, это произошло, когда Брут нанес нам удар кинжалом, или когда ребенок, которого мы лелеяли, впился в нас змеиным клыком предательства и оставил яд, ползущий к нашему сердцу. Так или иначе, это было с большинством из нас в эту долгую ночь неизбывного горя, и все знают, что этого ужаса не пожелаешь даже врагу.