Полковник Горин - [54]

Заметив перемену в Аркадьеве, Знобин попытался расположить его к откровенному разговору.

— Постарайтесь понять, точный диагноз нужен не столько нам, сколько вам, Геннадий Васильевич. Мы можем подождать. Но болезни ваши застареют. А они не только физические. Я заглянул в вашу читательскую книжку. За несколько месяцев ни одной философской, научной книжки. И беллетристика скорее для Ларисы Константиновны — записи последних недель…

Аркадьеву показалось, что его просто хотят поймать на откровенности и затем разделаться, как с мальчишкой. И он отчаянно запротестовал:

— Ни через год, ни через два со мной ничего не произойдет! Совершенно!

— Удивительно! — приподнял Знобин плечи. — Человеку хотят помочь, а он отбивается. Для взрослого, образованного человека — это уже психическое отклонение.

— Психика, воля у меня не слабее вашей, Павел Самойлович, — огрызнулся Аркадьев.

— Ну, ладно. Ответьте еще на несколько вопросов, — сказал с последней надеждой Знобин. — Почему так долго к вам не приезжала жена?

— У меня больная дочь! — вздрогнув, отрубил Аркадьев.

— С бабушкой, в душной летней Москве сейчас ей не лучше, чем было бы здесь.

— Она в лагере.

— Уже нет. Вернулась, но не к отцу.

— Приедет в ближайшие дни.

— А что вы скажете, если не дочь приедет к вам, а жена уедет к ней? И возможно, навсегда.

Аркадьев испугался и самого вопроса, а еще больше — решения жены уехать в Москву, которое вчера он посчитал очередной, неисполнимой угрозой. Раз сказала о ней Знобину, наверное, собралась уезжать по-настоящему. Но и теперь ему сдаваться не хотелось.

— Да… Даже капризы жены пустили против меня в ход.

— Уверяю вас, не капризы. Но пока она не уедет. Я попросил ее повременить. Вы должны оценить ее терпение.

Аркадьев представил, что может сделать Лариса (сначала уехать, а потом сойтись с Сердичем и вернуться сюда на его позор и унижение), и ему стало страшно. Как он будет здесь жить? Как будет смотреть людям в лицо, командовать полком? Представил себя одного, без Ларисы, и показался тусклым, мало что значащим человеком.

Из оцепенения его вывел спокойный и, кажется, сочувствующий голос Знобина.

— Может быть, Геннадий Васильевич, заново поведем разговор?

Аркадьев недоверчиво приподнял голову, неловко повернул ее к Знобину, затем к Горину. Нет, вроде действительно хотят помочь. Но как сказать «да», если минуту назад все отрицал начисто.

И снова участливый голос замполита:

— Спросите самого себя, Геннадий Васильевич, от чего именно к вам прицепилось столько бед?

— Не во всех виноват я. С Ларисой, женой, разладилось давно. Из-за этого… подумалось, не лучше ли будет с Любой. Неприятности по службе… не знаю от чего.

— А если откровенно? — спросил Горин. — Или опасаетесь, обижусь? Если бы у меня было желание за что-то ущемить вас, я бы не вел с вами долгих разговоров.

— Мне казалось, вы остались недовольны тем, что я арестовал… старшего лейтенанта Светланова, — более уверенно заговорил Аркадьев.

— За арест не упрекал и не упрекну. Но за вчерашние угрозы старшему лейтенанту вы сами заслуживаете немалого наказания.

— Он же подвел полк…

— Подвел ли? В бою он принес бы вам успех, а вы его опять ударили с размаху. Могли сломать, убить в нем все доброе, веру в лучшее.

— Сорвалось.

— Нет. Это ваш стиль, вспомните, как вы обращаетесь со своим начальником штаба? Похоже, для вас он мальчишка. Немногим лучше и с замполитом.

— Видимо, характер сбивает.

— Он всегда у вас был такой?

— Вроде нет.

— Выходит, причина в другом. — Повременив, не скажет ли что Аркадьев, Знобин продолжал: — Много ли раз вы задумывались и сверяли свои поступки со смыслом слов «товарищ командир»?

— Он ясен сам собой.

— Тогда откуда же у вас кавалергардское отношение к подчиненным?

— Офицерами нас назвали, видимо, и потому, чтобы мы кое-что восприняли от кавалергардов.

— К примеру?

— Умение с достоинством держаться, красиво выглядеть…

— В общем аристократический лоск?

— Красивый внешний вид — признак воинской культуры и хорошей дисциплины.

— К сожалению, не всегда. Бывает красота — всего лишь позолота, а что под ней — с душком. И в вас, не обижайтесь, он завелся: поспешно разбрасываете взыскания, забываете обязанности командира, товарища командира. А ради слова «товарищ» люди шли в революцию. Вот вы и потеряли уважение у сослуживцев, подчиненных, жены, а возможно, и Любы. Без уважения люди не будут вам верить, в трудном бою могут не выдержать. А война сурова, временами беспощадна, поверьте нам, фронтовикам…

Аркадьев надолго задумался. Горин спросил его, когда он глубоко вздохнул:

— Что ответите?

— Не знаю. Не уверен, смогу ли измениться, тем более без Ларисы…

— Если твердо решите, я поговорю с ней, — Знобин с надеждой подался к Аркадьеву.

— Тяжело. Иным даже представить себя не могу.

— Торопить не будем, но меняться надо обязательно: как прежде, жить нельзя, — закончил разговор командир дивизии.

Аркадьев ушел.

— Ну как, поправится? — опросил Знобин.

— Будем надеяться.

— Может быть, предупредите Сердича?

— Хорошо.

Когда Сердич вошел, Горин стоял у открытого настежь окна и, видимо, не слышал стука в дверь. Он уже обдумал, что скажет Сердичу, но в чем-то его сдерживали ростки, которые дало прежнее чувство к Ларисе Константиновне. Давать им расти, понимал он, — мучить семью и себя. Изменить свою жизнь, в его представлении, было бы вероломством по отношению к жене, которая ни в чем не виновата, сыну, дочери и всем тем, кто знал и верил в его порядочность и человечность. К тому же он уже не мог даже представить свою жизнь без Милы и сына, а Лариса Константиновна, как ни тянуло временами к ней, оставалась ему чужой. И все же вот так сразу он не мог подавить в себе ожившее. Хотелось поговорить и выяснить, от чего у них тогда с Ларисой Константиновной все разладилось и как им теперь держаться, пока будут жить в одном городке.