Полка. О главных книгах русской литературы - [429]

Белый впоследствии заявлял, что красное домино, пусть в него и облачён несуразный Николай Аполлонович, — символ надвигающегося восстания. В подтверждение этому Аполлон Аполлонович, встретившись с замаскированным сыном на балу, думает, «что какой-то бестактный шутник терроризирует его, царедворца, символическим цветом яркого своего плаща». Ранее сенатора раздражали «кроваво-красные неприятно шуршащие складки арлекинских нарядов; эти красные тряпки он видел когда-то; да, на площади перед Казанским собором; там эти красные тряпки именовались знамёнами». Разумеется, «революционный» смысл в домино тоже есть, но важнее то, что революционер 1905 года оказывается отпетым декадентом, а революционная деятельность превращается в карнавал[1688].

Помимо «Петербурга», красное домино появляется в стихотворениях Белого 1908 года — «Маскарад» и «Праздник»: «Кто вы, кто вы, гость суровый — / Что вам нужно, домино? / Но, закрывшись в плащ багровый, / Удаляется оно». В романе эти строки в переиначенном виде произносит на балу «какой-то дерзкий кадетик».

Как связаны у Белого Петербург и Египет? Какую роль в романе играет Восток?

Зимой — весной 1911-го Белый путешествовал по Тунису, Египту и Палестине — это произвело на него огромное впечатление и отразилось в эпилоге «Петербурга». Он писал матери: «Пишу Тебе, потрясённый Сфинксом. Такого живого, исполненного значением взгляда я ещё не видал нигде, никогда». В романе Николай Аполлонович «сидит перед Сфинксом часами». Подъём на пирамиду Хеопса также поразил Белого — но этот аффект оказался более мрачным: у него развилась «пирамидная болезнь». Вот как Белый описывал это состояние: «какая-то перемена органов восприятия; жизнь окрасилась новой тональностью, как будто я всходил на рябые ступени — одним; сошёл же — другим; и то новое отношение к жизни, с которым сошёл я с бесплодной вершины, скоро ж сказалося в произведеньях моих; жизнь, которую видел я красочно, как бы слиняла; сравните краски романа „Серебряный голубь“ с тотчас же начатым „Петербургом“, и вас поразят мрачно-серые, черноватые, иль вовсе бесцветные линии „Петербурга“; ощущение Сфинкса и пирамид сопровождает мой роман „Петербург“».

В этом эпилоге Петербург, собственно, исчезает — остаётся Николай Аполлонович, сначала странствующий по Востоку как учёный, и Аполлон Аполлонович, доживающий свой век в деревне. Эта деревня — что-то вроде «того света» (ведь сенатор в зените карьеры был убеждён: «За Петербургом же — ничего нет»). Восток, где путешествует Николай Аполлонович, почти так же ирреален. И всё же этот Восток связан с Петербургом — хотя бы самой своей монументальностью. Несомненно, Белый помнил, что в Петербурге есть древнеегипетские монументы — два сфинкса на Университетской набережной, которые вдохновляли поэтов-символистов — Мережковского, Блока; помнил и о том, что в русской поэзии сфинкса благодаря мифу об Эдипе всегда связывали с тайнами, загадками. Ещё до поездки в Египет Белый «активно разрабатывал… древнеегипетскую символику», вдохновляясь текстами Василия Розанова[1689].

Египет — наиболее «светлое» проявление загадочного Востока в романе. Прочие восточные образы совсем не так гармоничны. Восток «Петербурга» — синкретический, собирательный. «Уважающий Будду» Николай Аполлонович, галлюцинируя, размышляет о нирване (индийский мотив), тут же воображает себя реинкарнацией «старого туранца» (иранский мотив), хочет поселить «в испорченной крови арийской» Старинного Дракона (китайский мотив) и грезит о своём предке Аб-Лае (монгольский мотив). В свою очередь, Аполлону Аполлоновичу снится «какой-то толстый монгол», присваивающий лицо его сына. Всё это, как замечает Вячеслав Иванов, говорит об общности и позиций, и поступков героев романа. Древний Восток обнаруживает единую подкладку, казалось бы, противоположных явлений: «Террор сына и реакция отца — одно и то же: это — абсолютный, мистический нигилизм».

Этот нигилизм в эсхатологическом сознании Белого отождествляется с нивелирующей силой «жёлтой угрозы» — «панмонголизма», о котором говорил Владимир Соловьёв (государство победившего панмонголизма он называл Срединной империей, и именно «мандарином Срединной империи» кажется себе в момент бредового откровения Аблеухов-младший). Победить «жёлтую угрозу» можно только единением духовных сил в схватке при «новой Калке[1690]»:

Бросятся с мест своих в эти дни все народы земные; брань великая будет, — брань, небывалая в мире: жёлтые полчища азиатов, тронувшись с насиженных мест, обагрят поля европейские океанами крови; будет, будет — Цусима! Будет — новая Калка!..

Куликово Поле, я жду тебя!

Воссияет в тот день и последнее Солнце над моею родною землёй. Если, Солнце, ты не взойдешь, то, о, Солнце, под монгольской тяжёлой пятой опустятся европейские берега, и над этими берегами закурчавится пена; земнородные существа вновь опустятся к дну океанов — в прародимые, в давно забытые хаосы…

Встань, о, Солнце!

Насколько важны в «Петербурге» имена героев?

Очень важны. И даже не столько имена, сколько самое их звучание — в полном соответствии с теорией Белого о том, что звуковые символы открывают доступ к тайнам мира. В «Мастерстве Гоголя» Белый писал: «Я же сам поздней натолкнулся на удивившую меня связь меж словесной инструментовкой и фабулой (непроизвольно осуществлённую); звуковой лейтмотив и сенатора и сына сенатора идентичен согласным, строящим их имена, отчества и фамилию: „Аполлон Аполлонович Аблеухов“: плл-плл-бл сопровождает сенатора; „Николай Аполлонович Аблеухов“: кл-плл-бл; всё, имеющее отношение к Аблеуховым, полно звуками пл-бл и кл. Лейтмотив провокатора вписан в фамилию „Липпанченко“: его лпп обратно плл (Аблеухова); подчёркнут звук ппп, как разрост оболочек в бреде сенатора, — Липпанченко, шар, издаёт звук пепп-пеппе: „Пепп Пеппович Пепп будет шириться, шириться, шириться; и Пепп Пеппович Пепп лопнет: лопнет всё“».